И он умилился при воспоминании о счастливых днях, об этих бескорыстных радостях, которым уже не суждено было возвратиться. Он забыл о присутствии отравителей, об их бесчестном предательстве, о яде. Он забыл, что должен умереть от руки этой женщины, которую так любил, и его глаза наполнились слезами, а голос изменил ему. Усталость побеждала его энергию.

— Твое счастье, Берта, было у тебя в руках, — продолжал он. — И ты его безрассудно разбила, как ребенок игрушку, ценности которой не понимает. Что тебе понравилось в этом негодяе, ради которого ты взяла на себя страшное решение убить меня? Посмотри на него и будь судьей нам обоим. Посмотри, что мы за люди: я — распростертый на этой кровати, на которой через каких-нибудь пять-шесть часов и испущу свой последний вздох, и он — скрючившийся от страха в своем углу. В самом преступлении вашем ты — полна энергии, а он — какое убожество! Да если бы только я был на его месте и кто-нибудь осмелился так говорить обо мне, как я сейчас говорю о нем, я не оставил бы от него мокрого места, даже если бы он защищался дюжиной револьверов!

Смешанный с грязью, Гектор хотел было встать, ответить, но ноги больше не держали его, и горло отказывалось издавать хотя бы малейшие звуки.

И Берта действительно сравнила этих двух людей и призналась себе в своем заблуждении. Ее муж показался ей в этот момент величественным: его глаза горели невиданным еще огнем, его лицо сияло, тогда как другой!.. Другой!.. При одной только мысли о нем она почувствовала отвращение. И все ее обманчивые химеры, к которым она так стремилась — ее любовь, страсть, поэзия, — все это было уже у нее в руках, все это она уже готова была иметь и теперь от всего этого должна была отказаться навсегда. Но чего еще хотел Соврези, к чему он вел свою речь? А он между тем безжалостно продолжал:

— Итак, наше положение прояснилось: вы меня убили, теперь вы свободны. Но вы ненавидите друг друга, вы презираете самих себя…

Он едва мог говорить, задыхался. Он хотел снова сесть, но не хватило сил.

— Берта, — обратился он к жене, — помоги мне сесть.

Она склонилась над постелью, оперлась на изголовье и усадила его так, как он хотел.

— Теперь дай мне пить, — сказал он. — Доктор разрешил мне немножко красного вина, если я захочу. Дай мне четверть стакана вина.

Она тотчас же подала ему стакан, и он выпил его.

— А оно не было отравлено? — спросил он.

Этот вопрос и улыбка, которая его сопровождала, окончательно уничтожили ожесточение Берты. Чувствуя отвращение к Треморелю, она поняла вдруг, что такое угрызения совести, и ужаснулась.

— Отравлено! — произнесла она с силой. — Нет!

— А тем не менее нужно было бы давать мне яд каждый час, чтобы я поскорее умер.

— Ты! Умер! Нет, Клеман! Я хочу, чтобы ты жил, чтобы я могла искупить свою вину. Я бесчестна, я совершила тяжкое преступление, но ты добр. Ты будешь жить. Я уже недостойна быть твоей женой, я буду твоей рабой, я буду любить тебя, буду униженно, на коленях исполнять каждое твое желание, буду прислугой у твоих любовниц, если они у тебя есть, и, быть может, настанет день, через десять, через двадцать лет, когда моя вина будет искуплена и ты меня простишь.

В своем смертельном испуге Гектор едва мог выносить эту сцену. Но по жестам Берты, по тону ее голоса, особенно при последних словах, он почувствовал, что и для него блеснул луч надежды, и стал верить в то, что, быть может, еще не настал конец всему, все будет позабыто и Соврези простит. И он приподнялся с места и заговорил:

— Да, да, умоляю вас!..

Глаза Соврези вспыхнули огнем. Гнев придал силу его голосу.

— Умоляете! — воскликнул он. — Просите пощады!.. А имели ли вы жалость ко мне, когда уже целый год играли моим счастьем, когда вот уже пятнадцать дней в каждое мое питье подливаете яд? Пощадить вас! Дурачье! Для чего же тогда я скрывал ваше преступление, позволял вам спокойно отравлять меня и сбивал с толку врачей? Я действовал так исключительно с целью подготовить для вас тяжкую сцену прощания и под конец приберечь для вас свое благословение. Вы еще узнаете меня.

Берта рыдала. Она хотела взять мужа за руку, но он грубо отмахнулся от нее.

— Довольно уже лжи! — воскликнул он. — Довольно вероломства! Я ненавижу вас!..

Выражение его лица в эту минуту было ужасно.

— Вот уже скоро два месяца, — продолжал он, — как я знаю всю правду. Ах, чего только стоило мне молчать! Я готов был умереть, но одна мысль удерживала меня: я хотел мстить. Я искал наказание для вас, соответствующее обиде. Но я не нашел его, нет. Я не мог его найти, потому что вы начали травить меня. Но в тот самый день, когда я почувствовал яд, я уловил вдруг в душе содрогание радости: я нашел средство отомстить.

Все возраставший ужас наконец окончательно овладел Бертой и Треморелем.

— Зачем вам понадобилась моя смерть? — продолжал Соврези. — Для того чтобы быть свободными, жениться? Ну что ж! Этого-то я и хочу. Граф Треморель будет вторым мужем вдовы Соврези.

— Никогда! — воскликнула Берта. — Ни за что на свете! Это раб, трус, это жалкое ничтожество!

— Никогда! — точно эхо, повторил Треморель.

— Но так будет, потому что я этого хочу. Не беспокойтесь, мной уже приняты меры предосторожности, и вы не улизнете от меня. Так выслушайте же меня: как только я узнал об отравлении, то стал записывать нашу историю самым подробным образом. Даже больше: я день за днем, час за часом вел самый подробный дневник моего отравления. Наконец, я сберег тот яд, который вы мне давали… Да, я собрал его и могу вам сказать как. Всякий раз, как Берта давала мне это подозрительное питье, я сберегал во рту его глоток и бережно сливал потом в бутылку, которую хранил у себя под подушкой.

Гектор и Берта внимательно смотрели на Соврези. Они хотели понять его, но не могли.

— Закончим, — сказал умирающий, — силы начинают мне изменять. Сегодня утром эта бутыль, содержащая около литра вашего питья, и наша история в подробностях отдана мной в руки верному и преданному мне человеку, которого вам не удалось бы подкупить, если бы вы его узнали. Можете быть уверены, что он не знает ничего. В тот самый день, когда вы обвенчаетесь, он все это вручит вам. Если же, наоборот, вы не поженитесь ровно через год, считая от нынешнего дня, то ему поручено представить все прокурорскому надзору.

Крик ужаса и боли убедил Соврези, что выбранный им способ мести был хорош.

— И прошу вас не забывать, — добавил Соврези, — что мой пакет, попав в руки правосудия, грозит вам каторгой и эшафотом.

Соврези выбился из сил. Задыхаясь, с открытым ртом, с угасающим взором, он повалился на кровать. Черты лица его настолько изменились, что можно было бы подумать, будто он уже отходит в вечность.

Наступило молчание, которое продлилось не менее четверти часа. Соврези справился с охватившей его слабостью, вздохнул и заговорил.

— Я еще не все сказал… — начал он. — Вы уже видели, что я все обдумал и предвидел. Когда я умру, вам может прийти в голову идея сбежать за границу. Я этого не позволю. Вы должны остаться в Орсивале, в Вальфелю. Одному моему другу — не тому, которому переданы документы, а другому — мной поручено наблюдать за вами. Причины ему не названы. Если один из вас — запомните эти мои слова — будет отсутствовать восемь дней, то на девятый господин, которому поручены документы, уже получит письмо с предложением немедленно явиться к прокурору.

Да, он предвидел все, и Треморель, которому уже приходила мысль убежать, был обезоружен.

— Кроме того, я устроил так, — продолжал Соврези, — что искушение бежать не будет для вас велико. Правда, я все свое состояние оставляю Берте, но только при том условии, чтобы ей выдавались одни проценты. Сам же капитал станет принадлежать ей только на другой день после свадьбы.

Берта с негодованием махнула рукой. Ее муж истолковал этот жест по-своему, подумав, что она намекает на ту копию, в которой он недавно написал несколько строк.