— Тогда завтра утром, в девять часов, у меня, улица Монмартр, дом номер девять.

— Благодарю! Тысячу раз благодарю! Я приду.

И, дойдя до гостиницы «Бель имаж», они расстались.

XXIV

На башне Святого Евстафия пробило девять часов, когда отец Планта прибыл на улицу Монмартр и по тенистой аллее добрался до дома № 9.

— Где живет господин Лекок? — спросил он у старухи привратницы.

Она смерила его удивленным и в то же время насмешливым взглядом.

— Господин Лекок, — отвечала она, — на третьем этаже, дверь против лестницы!

Орсивальский мировой судья стал медленно подниматься по этой узкой, плохо освещенной лестнице, скользкой, с липкими перилами.

Дверь против лестницы на третьем этаже не походила на все остальные двери. Она была окована толстым железом, без всяких украшений, и, кроме того, обита крест-накрест полосами железа, как это делается в несгораемых шкафах. Посередине было сделано окошечко, забранное решеткой, сквозь прутья которой едва мог проходить палец.

Скрежет засова ответил на стук отца Планта. Окошечко отворилось, и сквозь решетку он увидел громадную женщину с усами.

— Вам кого? — спросила эта женщина громким голосом.

— Господина Лекока.

— Зачем он вам?

— Он пригласил меня сегодня утром.

— Ваши имя и профессия?

— Планта, орсивальский мировой судья.

— В таком случае подождите.

Окошечко затворилось, и старый судья стал ожидать. Затем со звоном цепей задвижек и замков отворилась дверь.

Он вошел, и громадная женщина провела его через столовую, в которой находились стол и полдюжины стульев, в большую высокую комнату, не то в уборную, не то в рабочий кабинет, с двумя окнами, выходившими во двор.

— Посидите здесь, — сказала служанка, — хозяин сейчас выйдет. Он дает инструкции одному из своих людей.

Но старик судья не сел. Он с любопытством стал оглядывать комнату, в которую попал.

Целая стена в ней была занята вешалкой, на которой висели странные, ни с чем не сообразные костюмы. Здесь были развешаны костюмы всех классов общества, начиная с черного сюртука с красной петличкой и кончая блузой рабочего. На полке над вешалкой лежало до дюжины париков всех оттенков. На полу стояла обувь для каждого костюма. Наконец, в углу находился целый ассортимент палок и тростей, которому мог бы позавидовать коллекционер. Между камином и окном стоял мраморный туалет с гримом. Другая стена была занята библиотекой, состоявшей из научных книг. В ней преобладали произведения по физике и химии. На столе лежало распечатанное письмо. Отец Планта хотел было его прочитать, но ему не удалось это сделать, так как оно оказалось шифрованным.

Едва только мировой судья окончил свой осмотр, как дверь отворилась и послышавшийся шум заставил его обернуться. Перед ним стоял господин одинакового с ним возраста, воспитанный, красивый, немного плешивый, в массивных золотых очках, одетый в светлый фланелевый халат.

Отец Планта поклонился.

— Мне нужен господин Лекок… — сказал он.

Господин в очках весело, от души расхохотался.

— Как, — воскликнул он, — вы меня не узнаете? Да всмотритесь же в меня, это я, Лекок!..

И чтобы еще больше убедить мирового судью, он снял с себя очки.

Отец Планта остолбенел.

— Я никогда не узнал бы вас… — проговорил он.

— Это правда, я немножко изменился, — отвечал Лекок, — нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Увы! Таково уж мое ремесло!

Он позвонил. Тотчас же явилась громадная женщина.

— Женуйль, — обратился он к ней, — приготовьте нам завтрак, два прибора и вина получше!

Мировой судья с отвращением от нее отвернулся.

— Вам не нравится моя Женуйль, — продолжал Лекок. — Да ведь это, милый мой, драгоценная женщина, заботящаяся обо мне, как о родном сыне, готовая идти за меня в огонь и в воду! Она отбыла каторжные работы за детоубийство и поджог, а теперь это самое честнейшее создание. Держу пари, что за эти три года, пока она у меня, она даже не подумала украсть у меня и одного сантима.

Но отец Планта слушал его невнимательно, подыскивая повод продолжить вчерашний разговор.

— Я, кажется, оторвал вас от занятий, господин Лекок? — начал было он.

— Меня! Да я уже десять раз выбегал сегодня утром из дому и дал задания троим моим подручным. Я уже успел лично сходить в магазин «Кузница вулкана», чтобы узнать что-нибудь новенькое об этом дураке Геспене!

— И что же вы узнали?

— То же, что и знал. В среду вечером, в десять часов без четверти, он разменял там пятисотфранковый билет.

— Значит, он спасен?

— Почти. Об этом мы узнаем только тогда, когда разыщем мисс Дженни Фанси.

Мировой судья разочарованно махнул рукой.

— Ну, это еще будет не скоро, — сказал он. — Пожалуй, будет трудно ее найти.

— Это почему? Она у меня в руках. Мы можем ее сцапать еще до захода солнца.

— Что вы? Неужели?

— Я в этом убежден. Не забывайте того, что эта особа была любовницей графа Тремореля, человека видного, баловня моды. А когда девушка сходит вдруг со сцены, ослепив до этого в течение целых шести месяцев весь Париж своим блеском, то ей уж мудрено кануть камнем в воду. У нее остаются еще кредиторы, которые ее преследуют, подстерегают. У меня на примете есть одна такая портниха, достойная женщина! Она часто мне оказывала услуги. Если желаете, мы отправимся к ней после завтрака и в каких-нибудь два часа получим от нее адрес этой мисс Фанси. Ах, если бы также легко обстояло дело и с Треморелем!

Отец Планта вздохнул с облегчением. Наконец-то разговор принимает желательное направление!

— А вы еще думаете о нем? — спросил он.

— Благодаря ему, — воскликнул Лекок, — я всю ночь глаз не смыкал. Он мне нужен, я его хочу найти, я его буду иметь!

— Я в этом не сомневаюсь, — ответил мировой судья. — Но когда?

— В этом-то и вся штука! Быть может, завтра, а быть может, только через месяц. Все зависит от правильности моих вычислений и от точности построения моего плана.

— А у вас уже есть и план?

— И даже очень определенный.

Отец Планта насторожил уши.

— Я исхожу из того принципа, — продолжал агент тайной полиции, — что невозможно человеку, сопровождаемому женщиной, укрыться от глаз полиции. В данном случае женщина эта молода, красива да еще беременна. Три сложности сразу. Допустив этот принцип, посмотрим, что такое сам граф Треморель? Очень ли он прозорлив? Нет, потому что мы рассеяли прахом все его хитрости. Быть может, он недалек? Тоже нет, потому что его маневры сбили с толку вовсе не глупых людей. Это касается его ума. А характер его нам известен: вялый, слабый, нерешительный, действующий только в случае крайней необходимости. Теперь насчет его положения: он убил свою жену, надеется, что поверили и в его смерть, у него на руках молодая девушка и в кармане — чуть не миллион. Таким образом, приняв во внимание его положение, характер и ум и анализируя его уже известные нам поступки, можно ли выводить заключение, как он поступит при тех или иных обстоятельствах? Думаю, что можно, и надеюсь вам это доказать. Из всех способов бегства, о которых он слышал или которые он сам себе представил, Треморель должен был выбрать именно тот, который казался ему наиболее быстрым и наиболее надежным. Приходило ли ему на ум уехать за границу? Это более чем вероятно. Только, если он не дурак, он должен понимать, что иностранцу повсюду трудно скрыть свой след. Правда, покидать Францию, чтобы избежать ответственности за преступление, но переходить через границу ради преступления, внесенного в договор о выдаче преступников, прямо-таки абсурд. Но вы вообразите себе положение господина и дамы, попавших в страну, языка которой они не знают. Да ведь они сразу привлекут к себе всеобщее внимание, их заметят, за ними будут наблюдать, следовать по пятам. Они не смогут сделать ни одной покупки, каждое их движение сделается достойным внимания окружающих. И чем дальше они захотят скрыться, тем опасность для них станет еще более серьезной. Быть может, они захотят переплыть океан и скрыться в этой свободной стране Америке? Но ведь для этого необходимо сесть на пароход. И с того самого момента, как их нога ступит на палубу, они должны считать себя погибшими. Можно ставить девятнадцать против двадцати, что в момент прибытия парохода в гавань их уже будет ожидать приказ об аресте. А что касается Лондона, то я сам берусь разыскать в нем француза в восемь дней, а в особенности такого, который говорит по-английски с акцентом. Если так соображал Треморель, то он должен был отказаться от заграницы.