Проснувшись на следующее утро, Джорджина изумленно осмотрела чужую комнату, и в какое-то мгновение ей показалось, что она потеряла рассудок. Десятки смутных противоречивых образов смешались в ее памяти. В самом ли деле она находилась на борту самолета? Почему она думала очутиться, проснувшись, на заднем сиденье несущегося автомобиля? Последним ясным воспоминанием была ссора с дядей, а после этого — провал. Но нет, что-то еще! Она вспомнила сильную пару рук, обнимающих ее так уверенно, что она сразу почувствовала себя в безопасности. И голос, низкий голос с акцентом — ирландским акцентом!

Она резко поднялась, вмиг проснувшись: в ее сердце закралось подозрение. Она вспомнила другие ирландские голоса, женский — ее называли Кейтой, но других имен она не знала, за исключением дяди, чей акцент усиливался, чем ближе к Ирландии он находился: вчера вечером он произносил слова с четко выраженными провинциальным ирландским акцентом!

Она выскочила из старомодной, с балдахином, кровати, подбежала к окну, но на последних шагах пошатнулась от головокружения. Ловя воздух ртом, она схватилась за тяжелые шторы, которые закрывали окно, и, приложив огромные усилия, едва смогла их раздвинуть. Ее самые худшие опасения подтвердились. Предстал вписавшийся в большую раму окна вид, который мог быть только в одной стране мира и только в одном графстве. Сотни раз она слышала описание покрытых травой склонов холмов, которые она видела сейчас далеко слева, и озера, разместившегося у их подножия, с молочным отливом, но меняющее свой цвет в зависимости от цвета неба. Справа от нее находились усыпанные валунами горы, которые служили приютом для царственной птицы — орла. Глядя вниз, она представила, как орел осматривает суровые владения — свои владения, прилегающие к зубчатой цепи вершин. Дом стоял высоко на вершине холма, каменистый склон которого обрывался под окном и исчезал в хаосе океана, пенящегося и вздымающегося у его основания. Камни, отколовшиеся от основной массы неизвестно сколько лет назад, образовали когтистую лапу, протягивающую костяшки своих пальцев в бурлящий океан; шелестящий ветер подхватывал среди темных расселин и глубоких трещин мрачные крики кружащих морских птиц в их нестройном горестном пении, которое заставило ее отпрянуть от окна.

Услышав сзади шум, она обернулась, но так быстро, что почти потеряла равновесие. Чтобы устоять, она схватилась за тяжелые шторы, испуганными глазами поискала источник шума.

— Боже мой, дитя мое! — Пожилая женщина поставила поднос и поспешила к ней. — Вы не должны вставать с кровати. — Она взяла руку Джорджины и твердо отвела ее от окна. — Сам будет мной недоволен, если вы схватите простуду в его собственном доме после успешно проделанного и такого тяжелого пути из Англии!

— Сам?

Путающееся сознание Джорджины ухватилось за эту ниточку информации и потребовало большего. Пожилая женщина энергично закивала.

— Если быть точной, то именно сам перенес вас сюда на руках вчера вечером и именно он сказал мне: «Присмотри за ней, Кейта,» — что я и делаю. Идите обратно в постель, дитя мое, и быстро ешьте свой завтрак, пока он не присох к тарелке.

Запах поджаренного с корочкой бекона, доносившийся с подноса, напомнил Джорджине о смертельном голоде, и потому без дальнейших колебаний она повиновалась приказу Кейты, убедив себя, что требовать ответы на вопросы, которые срывались с губ, лучше после еды.

Кейта уселась на дежурство у постели с намерением проследить, чтобы было съедено все до последнего кусочка. Во время еды Джорджина украдкой изучала своего надзирателя. По виду ей можно было дать и шестьдесят, и все девяносто. Складки на лице указывали на возраст, и тем не менее на приятной мягкой коже не было морщин, но только до тех пор, пока на ее лице не появлялась улыбка. Уголки рта приподнимались, мгновенно появлялось множество смешинок, ясно говоря, что только долгие годы могли оставить такие неизгладимые следы.

Она была крупного телосложения с красноватыми от многолетней работы руками. Однако, судя по мягкому спокойствию, с каким она ожидала, когда Джорджина закончит еду, положение прислуги не вызывало в ней чувства горечи. Ее возраст, решила Джорджина, можно определить по фасону одежды: множеству юбок, которые доходили до верха высоко зашнурованных ботинок, и легкой шали, накинутой поверх чопорной блузки, застегнутой на шее брошью из витой золотой проволоки, сложенной в слово «Мама». Тот, кто носит на груди символ преданности матери, не опасен, решила Джорджина, и на сердце у нее потеплело.

— Скажи мне, Кейта, что я делаю в этом доме? Кейта недоуменно посмотрела на нее.

— Ваш дядя, Майкл Руни, привез вас сюда, чтобы вы поправились после тяжелой болезни, разве не знаете?

Ее проницательные глаза встретились с дымчато-серыми, выделяющимися на заостренном лице глазами Джорджины; на какое-то мгновенье облачко недовольства пробежало по ее лицу.

— Бьюсь об заклад, это самый мудрый поступок из когда-либо совершенных молодым негодником. Лучшего, чем у нас, воздуха для выздоровления больного не найти, а вам, я вижу, дитя мое, он необходим. Как семья позволила вам дойти до такого состояния?

Она сжала губы и, не ожидая ответа, потянулась к опустевшему подносу.

— Не волнуйтесь, — успокоила она и поднялась, собираясь уйти, — ко времени, когда соберетесь уезжать, вы станете самой красивой девушкой Ирландии! А теперь еще немного поспите и затем, если наберетесь сил, можете за часок до ланча встать.

Джорджина открыла рот, чтобы возразить, но затем передумала и положила голову на подушки. Еда придала ей сил, и она чувствовала себя отдохнувшей, голова прояснилась. Но для предстоящей схватки с дядей, когда она потребует вернуть ее в Англию, ей необходимо собрать силы. Она вняла совету Кейты и еще раз удобно устроилась на подушках.

Пару часов спустя Джорджина проснулась, чувствуя себя значительно лучше, чем долгие месяцы до того, и готовая встретиться лицом к лицу с дядей Майклом. Поднявшись с постели, она с радостью обнаружила, что слабость и головокружение прошли. Она направилась к задней двери, за которой оказалась ванная комната, и чтобы принять ванну, включила воду. К ее удовольствию, вода оказалась достаточно горячей. Джорджина погрузилась в старомодную ванну, наслаждаясь мягкой водой, затем насухо вытерлась и вернулась в комнату за одеждой.

Майкл не забыл ничего. Она вынула из ящика голубой джемпер и кремовую юбку из гардероба. Туфли, колготки, белье находились именно там, где должны находиться, а щетки и расчески разложены на туалетном столике с зеркалом. Она не торопясь наслаждалась роскошью быть свободной, что случилось с ней, похоже, первый раз в жизни. Она праздно уселась за столиком и расчесывала свои черные волосы, пока они не стали достаточно мягкими, чтобы зачесать их назад в обычный валик.

Наконец, почувствовав, что готова спуститься вниз, она направилась к двери, решительно повернула ручку и вышла в коридор в поисках Майкла. Но вдруг остановилась. Долгое время проведя в спальне, Джорджина не готова была увидеть громадный дом. Высокий коридор тянулся так далеко, что обе стены терялись в непроглядном пугающем мраке. Выгоревшая пыльная обивка закрывала верхнюю часть стен, а темные дубовые панели, потемневшие от времени, доходили до пола; потертая ковровая дорожка безуспешно пыталась сберечь тепло от холодного каменного пола. Высоко наверху через застекленные прорези в толстых стенах еле-еле проникал слабый солнечный свет и рассеивался еще до того, как его лучи могли разогнать темноту. Девушка несмело шла по коридору к балюстраде, указывающей, что лестница где-то там впереди, и когда нашла ее и начала спускаться мелкими шажками, вдруг услышала низкие голоса, идущие снизу. Ступив на нижнюю площадку, она оглядела громадный холл, напоминающий средневековые иллюстрации в школьном учебнике истории. По сторонам было множество дверей, но только одна из них приоткрыта, и она направилась к ней. Голоса стали громче, слава Богу, один из них дядин, и она уже готова была постучать и войти в комнату, когда услышала с особой значительностью произнесенные им слова: