Роман дёрнулся за ним — и наткнулся на глухую стену. В стоячем ледяном воздухе ещё висел запах мяты и ладана.

Роман пробормотал сквозь зубы пару слов непечатного свойства и сплюнул на снег.

Роман доплёлся до дома, чувствуя себя простуженным, усталым, разбитым — и то ли разочарованным, то ли, наоборот, вдохновлённым. Когда он набирал код на двери подъезда, когда поднимался по лестнице мимо неработающего лифта — было уже как-то не совсем понятно, видел ли он этого бледного демона с его розой или это был сон наяву, случайная, мало мотивированная галлюцинация.

Ведь не может быть.

Десять лет прошло, десять лет. Лабуда, лабуда, бред, валяние дурака. Столько времени потерял, сдохнуть… Монастырь, тусовка сатанистов, аномальные зоны, горы, пещеры, кришнаиты, буддисты, мусульмане… Мироточащие мощи, плачущие иконы, стоны и хохот, видения и явления, облачные ангелы, газетные вырезки статей о посадках НЛО, о кругах на полях, об образах святых, чудом проступающих на стенах, разумных крысах в канализации, «снежных людях»… Погоня за тенью.

Горы самообмана.

Как у джинна из песенки Высоцкого, «кроме мордобитиев никаких чудес».

И ведь сколько адепты всевозможных вер уговаривали глотнуть, ширнуться, пыхнуть — чёрта с два. Хотелось увидеть в нормальном здравом сознании, трезво, так, чтобы нельзя было бы опровергнуть самого себя. И — нет. Всё объяснимо. Примитивно объяснимо, как чёртик в коробочке, трюки, фокусы, дешёвка. Много трёпа, мало толку. Мелочь накатывается восторженными идиотами, как снежный ком, превращается в сенсацию…

Бывает хуже. Бывает намеренный обман, коммерция, шоу, цирк. Тогда хочется морду набить. Ищешь удивительного, непознаваемого, чтобы холод по хребту, чтобы слёзы восторга, — а попадаешь в обычный балаган, где осторожно вьются вокруг твоего кошелька. И отсутствие результатов в таком случае пытаются свалить на отсутствие должной веры или должной святости, — но ведь чудеса на то и чудеса, чтобы опровергать любые пошлые истины…

Долго играл. Много игр перепробовал. Всё — вздор, уважаемые. В тридцать ты уже почти веришь, что чудес не бывает. Ты ведь уже большой мальчик. Ну что ты до сих пор буку ловишь? Твои ровесники разъелись, поднялись, один — депутат, у второго — сеть магазинов, третья — замужем за нефтяным магнатом, только ты то сторож, то грузчик, то разнорабочий. Всё имущество — обалденно огромная библиотека книг, журналов, газет на оккультные и религиозные темы.

И вот, когда уже почти совсем решил остепениться — просто в метро. В обычный день. Среди обычной сонной толпы.

С ума сойти.

Я сошёл с ума.

Роман позвонил в дверь.

Открыла сестра, растрёпанная, в сальном халате, в стоптанных тапках с дырками на месте больших пальцев. Сердитая.

— Ты позже прийти не мог?

— На работе задержался.

— Работник… Получаешь гроши, а торчишь сутками.

Роман протиснулся мимо сестры в узкий тёмный коридор. В квартире пахло сигаретным дымом, пивом, дешёвой туалетной водой, щами… Гадко, но хоть тепло, да и жрать охота, как сволочи.

— Тань, у тебя есть поесть что-нибудь?

Бухнула холодных вчерашних щей в жестяной миске. Общее выражение лица: «Чтоб ты так зарабатывал, как жрёшь». Сука.

Роман унёс миску в свою комнату. Там были выгоревшие обои, допотопный телевизор, старый продавленный диван, пружины которого толкались, как локти, и огромный самодельный стеллаж с книгами. Небогатый гардероб Романа за неимением платяного шкафа помещался в углу на вешалке.

Фигня это всё.

Роман зажёг лампу под абажуром из крашенных палочек, раскрыл книгу «История вампиров» Саммерса и углубился в её изучение, хлебая между делом кислую холодную бурду и не замечая её вкуса…

Милка открыла дверь своим ключом.

В квартире было темно и душно. Из темноты несло отвратительным запахом одеколонового перегара — в последний год отец приобрёл отвратительную привычку лакать какую-то суррогатную дрянь, то медицинского, то парфюмерного свойства.

«Когда ж ты сдохнешь?» — подумала Милка, переступая через тщедушное тельце, бесчувственно валяющееся посреди коридора. Удержалась от желания пнуть ногой — проснётся ещё. Не включая света, стащила пальто, сняла сапоги. Ушла в свою комнату и закрыла дверь на защёлку.

Комната была полна вещей. Одежда и когда-то бывшее одеждой тряпьё, старые игрушки из потрёпанного меха или облезлой пластмассы, посуда — какие-то фаянсовые вазочки, надбитые чашечки, расписные тарелки. Несколько чахлых комнатных растений на подоконнике. Книги — разрозненные тома собрания сочинений Джека Лондона, брошюрка «Ради безопасности страны» с изображением бравого чекиста на обложке, Жорж Санд, «Путешествие в страну Поэзию», «В объятиях страсти», «Малыш и Карлсон, который живёт на крыше», «Анна Каренина», «Камасутра для Микки Мауса»… Но больше всего старых фотографий, в коробках и пачках, в полиэтиленовых пакетах, в ящиках страшного серванта — Милка обожала фотографии.

В комнате воняло слабее, но всё равно воняло. Запах перегара перебивался тонким запахом лежалых тряпок — работа есть работа, одежда пачкается всё-таки. И потом…

И потом: откровенно говоря, тут лежит кое-что, с работы же и принесённое, что ещё только предстоит постирать. И можно будет носить. И вообще…

И вообще — удивительно, сколько отличных вещей оказывается в помойке… Иногда диву дашься. Туфли, к примеру, почти новые. Сумочка. Но это всё ещё пустяки.

Милка села на тахту, застеленную старым вытертым китайским пледом, принялась разворачивать газету на свёртке, который так и не выпускала из рук. Моя лучшая вещь.

В газету была завёрнута картина, написанная маслом на холсте. Старинная картина — в этом Милка была совершенно уверена. В резной раме чёрного дерева. Форматом в обычный чертёжный лист. Масляная краска мелко-мелко потрескалась от времени.

А на картине был изображён Принц.

У Принца было ужасно красивое белое лицо, русые волосы, гладко зачёсанные назад, тёмные-тёмные прищуренные глаза, непонятно, надменные или насмешливые. И он был одет во что-то чёрное, атласное, с чем-то блестящим на воротнике — а поверх чёрного накинут зелёный плащ, свисающий с плеч тяжёлыми складками, бархатный. И его белая рука в сияющих перстнях небрежно держала какую-то странную вещицу — то ли бутылку, то ли бумагу, свёрнутую трубочкой…

Милка поставила картину на стол, прислонив её к стопке книг, тетрадей и старых газет. Теперь Принц смотрел на неё. Просто поразительно, как здорово были нарисованы его глаза — они выглядели совсем живыми — и чуть заметные тени в уголках губ. Принц смотрел своим странным взглядом, — а по Милкиной спине полз холодок предвкушения.

Ещё месяц назад, на работе, разбирая тюк с какими-то старыми вещами, Милка случайно дотронулась до этой картины. Тогда она могла просто поклясться — картина согрела ей озябшие пальцы. Милка поразилась; потом она тёрла гладкую поверхность картины ладонями, даже, кажется, слегка царапала — только чтобы убедиться — и оттуда, изнутри, сочилось живое тепло и ещё что-то странное, от чего делалось горячо в груди и внизу живота, от чего отступала усталость, и было весело, как от вина.

Милка унесла картину домой. Дома было сколько угодно времени для проверки собственных ощущений. У себя в комнате, сидя на тахте и поглаживая картину пальцами, она убедилась окончательно — картина совершенно необыкновенная.

Волшебная картина. Как в сказке. А ещё говорят, что чудес не бывает.

Принц, нарисованный на картине, был настоящим заколдованным принцем. Милка спасла его, вытащила из тюка с мусором — и он был благодарен ей за это, а может, и влюбился в неё. Он подавал ей из своей рамы тайные знаки. Между Милкой и Принцем установилась тайная связь, о которой не должен был знать больше никто.

Именно поэтому Милка никогда не оставляла картину дома. Нельзя было поручиться, что папаша, обшаривая с похмелья всё и вся в поисках денег на выпивку, не вздумает продать её Принца. Или просто не выбросит его со злости. Милка приняла меры предосторожности. И вот теперь, распаковав картину, она улыбнулась Принцу и нежно сказала: