И с облегчением вышла из тёмного пространства, наполненного старыми и свежими неслышными стонами.

А Римма с таким же облегчением защёлкнула за ней фирменный секретный замок.

Перед возвращением домой, Лариса зашла в магазин за хлебом. В своей кухне она разломала буханку хлеба на части и рассовала ломти по карманам куртки.

Её чудесная бабушка, знающая массу поверий и примет, когда-то говорила: если к тебе является неспокойный мертвец, дай ему корку чёрного хлеба и скажи: «Съешь и уходи». И на поминках стакан с водой накрывают ломтиком хлеба. Вероятно, в этом есть некий тайный смысл.

В конце концов, в церковном причастии хлеб изображает очень важные и светлые вещи — тело Христово, близость к Богу… Вот и предложим. Хлебца.

Не помешает.

Потом Лариса задумалась. Выполнению дальнейших планов, расписанных в сознании чётко, как на карте со схемой передвижения армий для решающего удара, способствовал топор. Но топора у Ларисы не было.

До самой смерти Ворона она жила у него. Об этом не говорилось вслух, но на телепатическом уровне висела идея поменять комнатуху Ворона и квартирку Ларисы на какое-нибудь приемлемое жильё, когда Ворон «отколется» и «завяжет». Когда они поженятся.

Его смерть сломала все планы. Аппаратура Ворона, его компьютер, те его дурные железяки, без которых не существует на свете ни один уважающий себя мужчина, остались в другом измерении — кроме его чудесной самодельной голубой гитары, отправившейся за ним в Вечность. Лариса осталась в своей квартирке-игрушке, где не было дурных железяк, а были только дурацкие тряпки. В сугубо женской квартирке.

Где продаются пилы, топоры и прочие подобные вещи, Лариса никогда не интересовалась. Вероятно, в магазинах хозяйственных товаров, но Лариса не пошла разыскивать топор в магазине. Её осенила идея получше.

У неё в доме нашёлся небольшой тесачок, которым она рубила котлеты в те редкие дни, когда хотела мясного. Лариса разыскала его и попробовала пальцем лезвие. Тесачок был тяжёлый и острый.

То, что надо.

Лариса сунула тесачок в маленький кожаный рюкзак, перекинула ремень через плечо и вышла из дома. Теперь её путь лежал в очень живое место.

Это место было пустырём, зараставшим каждым летом бурьяном и крапивой. Там собирались и никак не могли собраться построить дом — возвели забор и начали копать что-то в середине, но стен ещё не было и помину. Зато вокруг по-прежнему росли деревья, выросшие здесь в незапамятные времена сами собой, как в лесу.

Лариса пошла вдоль забора. Ей было очень хорошо. Тут всё — даже грязный забор с намалёванными на нём масляной краской условными цветочками — было полно жизни. Стройка отзывала живой суетой. От оттаивающей земли, ещё покрытой кое-где коркой грязного льда, сочащейся ручьями, пахло псиной, сыростью и ожиданием. Лариса невольно улыбалась.

Она обошла забор вокруг. Под забор уходила безбрежная лужа, в луже плавала рекламная листовка строительной компании. Рядом с листовкой купалась ворона. На Ларису купальщица посмотрела неодобрительно, встряхнулась, разбрызгивая воду, и степенно ушла прочь.

Почти у самого забора росла огромная осина — цель Ларисиного путешествия.

Лариса нежно тронула её ствол, отливающий серовато-оливковым цветом, нежный, как лайка — и почувствовала, как под её пальцами еле заметно вибрирует пробуждающаяся в дереве жизнь. Дерево отозвалось на её прикосновение, как настроенная в унисон струна — чувства осины были непонятны разуму Ларисы, но зацепили нечто глубже разума. Может быть, душу.

— Прости меня, — прошептала Лариса, оглаживая ладонью ствол, как ласкают животное. — Прости меня, пожалуйста, милая. Мне нужна твоя сила, понимаешь? Иначе со мной случится беда…

Ей было стыдно причинять дереву рану, будто она собиралась ушибить собаку. Но сквозь кожу её руки пришёл тёплый ответ — некий неосязаемый странный толчок. Может быть, чувства Ларисы были непонятны осине, но нечто живое глубоко внутри будто бы срезонировало. Лариса впервые в жизни ощутила, что договорилась с деревом.

Возможно, ещё месяц назад это показалось бы ей признаком приближающейся шизофрении, но не сейчас.

Сейчас она тщательно прицелилась и нанесла рубящий удар наискосок, надеясь, что он будет единственным. И на землю упала одна из нижних веток — не очень толстая, но, на Ларисин взгляд, достаточная.

— Спасибо, — сказала Лариса.

Она очистила крупную ветку от мелких веточек, разломала её надвое и засунула в рюкзак вместе с тесаком. И никто ей не помешал.

Когда Лариса возвращалась домой, тучи слегка разошлись. В просвет полыхнуло голубизной; между туч протянулся пучок солнечных лучей, тёплых и ярко-золотых. Это было так прекрасно, что у Ларисы защемило сердце. Она замерла на месте, глядя в небо. Её обходили прохожие, она стояла, задрав голову, и хотела улыбаться, смеяться, плакать вместе — но ни то, ни другое не получилось. В неё втекал жаркий живой поток, наполняя собой.

Когда тучи снова сомкнулись, Лариса ушла домой. Она расстелила газету на кухонном полу и принялась обстругивать обломки ветки. Два белесых острия. Осиновые колья. Надо думать, это должно выглядеть так.

Закончив с кольями, Лариса достала из тайного места занятную вещицу. Это была старинная серебряная вилка, подаренная в своё время бабушкой. Громадная и тяжёлая, с четырьмя длиннейшими острыми зубцами, с массивной ручкой, изображающей переплетённые виноградные лозы. Немного смешно использовать в качестве орудия вилку, думала Лариса, но даже живого человека можно ткнуть такой штукой очень ощутимо. А для убийства нечистой силы используют серебряное оружие. Чистый металл, к тому же бабушкина память. Может, и сработает. Лариса вспомнила школьную дразнилку: «Бойся не ножа, а вилки: один удар — четыре дырки», — рассмеялась и сунула вилку в широкий карман куртки, под хлеб.

Потом, сама себе напоминая Рипли или Аниту Блейк, и хихикая над ситуацией, Лариса подклеила колья скотчем к изнанке куртки с двух сторон от молнии. Ей хотелось бы иметь огнемёт, на худой конец — какое-нибудь огнестрельное оружие, но здравый смысл подсказывал, что даже если бы оно у неё было и она сообразила бы, на что нужно нажать, чтобы получился выстрел, вовсе не факт, что пуля или струя огня попала бы в цель. Не говоря уж о том, что выходца с того света, вероятно, обычной пулей не убьёшь.

Лариса чувствовала странное весёлое возбуждение. Так, вероятно, чувствовал себя д’Артаньян перед дуэлью — просто кровь бросилась в голову и имелась прямая готовность мериться силами со всеми мушкетёрами королевства и с гвардейцами кардинала заодно. Она подумала, что надо поесть, но только выпила чашку кофе. Хотелось послушать музыку, но включив музыкальный центр, Лариса тут же его выключила. Её тянуло на улицу, тянуло, тянуло — и она подчинилась.

Она надела куртку, нашпигованную импровизированным оружием, и вышла.

Лариса бродила до темноты.

Она не чувствовала усталости, полная тем, чему не знала названия. Её шаги были легки, она шла очень быстро — и город лежал перед ней, раскрытый, как протянутая ладонь. Сначала на улицах было много прохожих; потом пошёл дождь, рассыпался водяной пылью — прохожие разошлись по домам. Ларисе дождь не мешал. Она ловила его лицом, губами, наслаждаясь его вкусом — вкусом холодных серых небес. Мир медленно темнел, сворачиваясь в ночь — и было жаль уходящего дня, но ночь манила, как предстоящий праздник. Лариса чувствовала, как у воздуха меняется запах: дневной бензиновый перегар, парфюмерные волны, волны испарений готовящейся пищи — на тонкий, острый, свежий аромат, нежнейшие духи сумерек.

Лариса остановилась у магазинчика, допоздна торгующего дисками с фильмами и музыкой. Её остановили слова, прозвучавшие из динамика. Они были скорее сказаны, чем пропеты, и чуть тронуты гитарой, как туманом подёрнуты, и обращались лично к ней. «Город устал. Город остыл. Город впал в забытье… Веки твои наливаются ветром… Что впереди — всё твоё…» Это правда, правда — откликнулось всё Ларисино естество. Невозможно показалось уйти, не дослушав.