И смотрела она неподвижно, но не на дым, а прямо перед собой. Слова, непонятные мне, складывались в песню.

Дым рассеялся, девушка ревниво поймала последний клок, удержала, и мне показалось, что это шар, который она перекатывает меж ладонями. Потом она подняла сложенные горстью руки к лицу, наклонилась немного вперёд и глубоко вдохнула то, что держала – или казалось, что держит, – в руках.

Я отступила от стола, потому что было что-то отталкивающее в запахе этого дыма, прозрачного и разреженного, как пар. От него начинала кружиться голова. Ухватившись за спинку стула, я удержалась на ногах, борясь со слабостью, как физической, так и духовной. Никогда раньше, даже в день, когда я противостояла гневу и грубому обращению Конрада, не испытывала я такого страха, как тот, что охватил меня теперь. Это было что-то не из нормального мира, даже такого, в котором жестокость – обычная вещь.

Лизолетта повернулась, но предварительно взяла нож. Глаза её были широко раскрыты, она не мигала и по-прежнему не смотрела на меня. То, что она видела – или верила, что видит, – находилось где-то в другом месте, за пределами моего зрения. С сосредоточенностью лунатика, шагающего во сне, она подошла к шкафу и взяла платье, в котором блуждала ночами по потайным ходам.

Переоделась, умело приладила вуаль, продолжая смотреть на что-то невидимое. Петь Лизолетта перестала, зато заговорила странным неестественным голосом. Я обнаружила, что всё крепче цепляюсь за спинку стула. Девушка как будто говорила с невидимым собеседником, издавая непонятные странные звуки, – то ждала ответа, то снова начинала говорить. Я невольно поискала в тёмной комнате её собеседника. Таким сильным было впечатление, производимое девушкой, что я почти поверила, будто в нашей комнате появился кто-то третий. Я боролась со своим воображением, со странной уверенностью Лизолетты.

Может быть, дым от трав способствовал галлюцинациям, потому что вопреки всем своим усилиям я готова была признать, что с нами кто-то есть, какая-то личность, если хотите, и она становилась всё сильнее, всё требовательнее…

Я сознательно впилась ногтями одной руки в другую, которой держалась за стул, вонзила их в собственную плоть, как кошка или другой когтистый зверь, защищающий себя. Последовала резкая боль, но я выдержала её – как якорь против неведомой опасности.

Кинжал Лизолетта сунула за корсаж, и его рукоять с красной нитью хорошо обрисовывалась на фоне её бледной кожи. На этот раз она не стала прикрывать лицо вуалью. Девушка целеустремлённо, молча направилась к столу, как будто разговор закончился и она получила указания. Там взяла в руку листок древнего пергамента, который достала из цилиндрической трубки. Левой рукой подняла свечу и впервые прямо посмотрела на меня. Остекленевший взгляд исчез, она снова осознавала своё окружение.

– Пора идти… – она указала на тайную дверь в панели, явно приказывая, чтобы я открыла её.

Юбки придворного платья тащились за мной. В них сохранялся тошнотворный запах дыма. Я собрала их в руку, насколько могла. В непривычно низком корсете я казалась себе обнажённой, железное ожерелье холодило кожу. К несчастью, я не догадалась захватить нож, который так понравился мне раньше.

Мы пошли по проходу, но очень медленно, потому что трудно было управляться с юбками. Дважды я чувствовала, как старый материал рвётся, цепляясь за выступы. Лизолетте идти было легче, листок пергамента присоединился к кинжалу у неё за корсетом.

Мы спустились по лестнице. Я вслушивалась, ожидая услышать звуки, означающие приближение полковника. Что мы будем делать – вернее, что будет делать Лизолетта, – если мы его встретим. Приходилось довериться судьбе. Однако кроме нашего тяжёлого дыхания, из темноты не доносилось ни звука.

Лестница, камера полковника, потом моя камера… В двух-трёх шагах за ней проход неожиданно повернул направо. Должно быть, мы подошли к самой внешней стене. Снова лестница, такая крутая и узкая, что я обрадовалась, что на мне не туфли с высоким каблуком. От холода камня, пробивавшегося сквозь шерстяные чулки, цепенели ноги.

Мы медленно спускались, Лизолетта шла впереди, не пропуская ни одной ступеньки. Я касалась пальцами стен с обеих сторон, пытаясь удержаться, если поскользнусь. Я всегда плохо переносила высоту, а проход, едва видимый в свете свечи, уходил вниз так круто, что я испытала то же головокружение, что и в своей камере у окна.

Я про себя считала узкие ступени – целых пятьдесят! Должно быть, мы уже спустились под фундамент крепости, в глубину утёса, на котором она была построена. Лизолетта молчала, и слышался только шорох наших юбок о камень.

На шестидесятой ступеньке я едва сохраняла мужество. Меня поддерживала только слабая надежда, что предположение полковника справедливо, что где-то впереди тайный выход, сделанный тогда, когда крепости приходилось выдерживать осады.

Я не сомневалась, что он проходил этим путём. И очень хотела услышать звуки его возвращения. Убеждала себя, что у него хватит сил справиться с Лизолеттой. Только с ним я связывала своё освобождение от этого кошмара.

Ещё десять дьявольских ступеней – для меня всё равно, что спуск в тёмные подземелья ада, в которые верили прошлые поколения. Но вот лестница завершилась новым проходом. На стенах до сих пор оставались следы инструментов, пробивавших туннель. Было ясно, что мы пробираемся сквозь саму скалу, так как ничто вокруг не напоминало каменной кладки.

Стало очень холодно, так холодно, что я непрерывно дрожала, а мои обнажённые плечи покрылись гусиной кожей. Я бы всё отдала за шаль, даже ту грубую, что осталась где-то наверху. Лизолетта пошла быстрее. Я была уверена, что она хорошо знает путь и у неё есть определённая цель. Проход расширился, и она почти побежала; мне пришлось поторопиться, чтобы не отстать от неё и свечи.

Лизолетта словно не могла дождаться осуществления своего желания. Мы выбежали из прохода и оказались в высеченном в скале помещении. Должно быть, когда-то это была естественная пещера, приспособленная людьми для каких-то своих целей.

В неярком свете свечи я разглядела только странные предметы, стоявшие у стен, а в дальнем конце – возвышение. Лизолетта пошла вдоль стены, поочерёдно поднося свечу к ржавым железным скобкам. Все они были забиты хворостом, должно быть, сухим, потому что он сразу загорался. Пройдя вдоль одной стены, она повернулась и проделала то же самое у другой.

Теперь стало светлее, и я остановилась в изумлении, словно ноги вросли в камень пола. Предметы у стен… Двумя рядами, словно стража, по бокам прохода стояли каменные столбы. Колонны, доходившие до уровня плеча, увенчивали грубо высеченные подобия голов. Голов мертвецов. Обмякшие рты, глаза пустые. Некоторые настолько должны были напоминать мёртвых, что видны были кости черепа.

Лизолетта, завершив обход стен и закончив зажигать факелы, теперь прошла к возвышению в дальнем конце помещения. Здесь она вставила свою свечу в ещё одну скобу, вмурованную в камень на уровне пола. На возвышении располагалась каменная фигура, но не столб с головой, а целиком вырубленная из камня. И так непристойна была эта сидящая фигура, что я ахнула, не в силах поверить, что люди могли поклоняться ей. У меня не было сомнений, что я в храме, очень древнем храме.

Фигура – больше натурального размера – изображала женщину, непристойную женщину, с огромной грудью, лежащей на куполе живота. Женщина была явно беременна. Ноги она расставила, демонстрируя самые интимные женские органы. По сравнению с гигантским телом, голова была совсем маленькая – просто круглый шар с двумя углублениями глаз и больше никаких черт лица.

Лизолетта опустилась на колени перед этим ужасом и протянула к нему руки. Я вздрогнула. Это оскорбление, унижение моего пола, но было ясно, что девушка обожествляет его.

Святилище было старое, очень старое, оно угнетающе подействовало на меня. И что-то тащило меня, влекло вперёд. Лизолетты я не опасалась, но никто не должен поклоняться этому! В нём олицетворялось само звериное прошлое человека…