– Хочешь сказать, мне следовало уйти и оставить тебя с этим паршивцем?

– Ничего подобного. Но сцена и в самом деле банальнейшая…

– А что делать? – пожал плечами Мазур. – У меня есть страшное подозрение, что фильмы все же берут начало в жизни. Правда, ты меня жестоко разочаровала…

– Я?! – она уставилась с неподдельным изумлением. – Как это?

– Я, как и тысячи простых смертных, полагал, что кинозвезды – это… Нечто… – он изобразил руками какие-то сложные фигуры, точного смысла которых и сам не понимал. – Нечто неземное, феерическое, не имеющее отношения к простой и грубой реальности. А передо мной сидит самая обыкновенная девочка, заплаканная и…

– И вовсе я не заплаканная!

– Да, пожалуй, это я прибавил для красоты…

– И вообще, я сама могла ему как следует врезать, просто растерялась чуточку, даже не сообразила, что можно царапаться. Отец меня немного учил драться… А ты, правда, не видел ни одного моего фильма?

– Я и «Плейбоя» не видел, – сказал Мазур. – О чем сейчас начинаю сожалеть.

– У Билли их куча с собой, иди, возьми и созерцай где-нибудь в пустой комнате…

– Я же не извращенец, – фыркнул Мазур. – Оригинал, сдается мне, лицезреть гораздо приятнее…

«Сваливать надо отсюда к чертовой матери, вот что, – подумал он сердито. – Пока еще есть возможность, пока коготок не увяз. А если она все же оттуда? Сколько их, таких, было в жизни – клятая Наташка Пушкина не первая, отнюдь… Сваливать отсюда, наплевав на те перспективы, что устроили бы Лаврика… Пусть сам разрабатывает, если ему охота…»

Содрогаясь от мучительной раздвоенности помыслов, он все же плюхнул тонкий стакан на столик и встал.

– Эй! – воскликнула Кимберли. – Ты куда это?

Мазур посмотрел на нее сверху вниз и сказал чистейшую правду:

– Если я сейчас не уйду, тебе придется кусаться и царапаться…

Кимберли, не глядя, отставила стакан, едва не промахнувшись мимо столика, встала, придвинулась вплотную и, глядя снизу вверх с подначивающей улыбкой, спросила:

– А почему ты решил, дубина австралийская, что я буду кусаться?

Положила ему руки на шею, закинула голову, зажмурилась – так что грех не поцеловать ее как следует, чтобы дыхание перехватило. Замысел был приведен в исполнение немедленно – а там и платье сползло с плеч, а там и свет погас, и томный вздох в ухо, когда тела слились, и первое движение под довольный стон…

…Мазур достаточно пожил на белом свете, чтобы уяснить: самое трудное в таких вот ситуациях – убраться поутру естественно и непринужденно, без малейшего душевного неудобства для себя и случайной подруги. Трезвым прохладным утром, надобно вам сказать, если сами этого не знаете, оборачивается по-всякому – свободно может оказаться, подруга, протрезвев, начнет сожалеть и обо всех вольностях, что позволяла ночью с собой проделывать, и о том, что вообще не выперла вас вчера к чертовой матери…

«Все-таки Голливуд, – сказал он себе, осторожненько примериваясь, как лучше всего выскользнуть из объятий безмятежно дрыхнувшей Кимберли, не потревожив ее. – Фабрика грез, фирма… Интересно, были ли в люстре фотокамеры, а в спинке кровати – микрофоны? Что, если в соседней комнате какая-нибудь циничная сука уже вдумчиво изучает пленки и аудиозаписи? А Билли Бат – вовсе не жалкий неудачник, а ловкий, целеустремленный, профессиональный мальчик из Лэнгли? Что, собственно, в этой гипотезе невероятного для познавшего циничную изнанку жизни человека?»

За окном уже наблюдался рассвет, оттуда струилась утренняя свежесть, а небо, насколько мог рассмотреть Мазур из постели, вновь стало лазурным – собирался-собирался шторм, да так и прокатился мимо. Пожалуй, придется работать, поскольку сегодняшняя ночь в глазах начальства далекого никак не может считаться уважительной причиной для выходного…

Двигаясь бесшумно, он уже опустил одну ногу на пол.

– Убегаешь? – спросила Кимберли, безмятежно потягиваясь. – А как же бедная, скромная дочь капитана?

Присев на краешек необъятной постели, Мазур присмотрелся. Капитанская дочка улыбалась мечтательно, умиротворенно. Ничуть не походило, будто она о чем-то сожалеет.

– Деликатный я человек, – сказал Мазур. – Подумал вдруг, что ты о чем-нибудь сожалеть начнешь…

– Да ну тебя! Иди лучше сюда.

Повторилось – по-утреннему расслабленно, сонно, без особых придумок, но долго, до полной опустошенности. «Может, и нет никаких камер? – подумал Мазур с надеждой. – Не могут же они торчать из каждого угла?»

– Это было замечательно, – сказала Кимберли, прижимаясь щекой к его щеке. – А знал бы ты, каково тут ночью лежать одной и слушать, как в коридоре что-то поскрипывает…

– Ах, вот оно что, – сказал Мазур печально. – А я-то, простая душа… Думал, ты влюбилась и потеряла голову – а тебе всего-то и нужно было от ночных страхов спастись…

– Джонни, ты скотина! Ну зачем нести эту чушь? Мы просто подружились, вот и все… Это вовсе не значит, будто я… Ты что, в самом деле мечтаешь о возвышенной все сжигающей любви?

– А как же, – сказал Мазур. – Всю жизнь мечтал, чтобы, когда я ухожу в море, на берегу стояла и лила слезы девушка вроде тебя – трепетная, любящая…

Ловко выскользнув из его объятий, Кимберли наклонилась над ним и заглянула в лицо с необычно серьезным выражением лица. И протянула с расстановочкой:

– Джонни, а ты ведь в самом деле этого подсознательно хочешь…

– Ерунда.

– Хочешь-хочешь… У тебя печальные глаза.

– У тебя, между прочим, тоже.

– По другим поводам, – вздохнула она, вновь укладываясь и закидывая себе на шею его руку. – Я, честно тебе скажу, откровенно боюсь всех этих… чувств. Когда начинаются чувства, нечего ждать нормальной жизни и карьеры. Это не цинизм и не черствость, а опыт…

«Мои аплодисменты, – печально подумал Мазур. – Еще один человек нормально искалечен профессией – добротно, качественно. Как я – своей. Как все – своей. Значит, далеко пойдет девочка…»

– Поэтому договоримся не усложнять, ладно? – сказала она, потершись щекой. – Мы подружились, нам хорошо… Разве мало?

– Вполне достаточно, – сказал Мазур. – Ты умница. И мне отчего-то кажется, что ты еще высоконько взлетишь. А я, глядя на афиши, буду думать: черт побери, неужели я когда-то был с этой девочкой в одной постели? И если по старой памяти захочу с тобой выпить стаканчик, меня в шею вытолкает охрана…

– Вот уж нет, Джонни Марич, – сказала она с комичной серьезностью. Плохо ты знаешь девушек с юга… В особенности девушек с морского побережья. Мы, знаешь ли, никогда не забываем ни добро, ни зло. Если придешь по старой памяти выпить стаканчик, будь уверен, ты его выпьешь…

– Один-единственный?

– Сколько захочешь. Точно тебе говорю.

– Когда-нибудь поймаю на слове, – сказал Мазур, старательно следя, чтобы в голосе не было ни насмешки, ни недоверия. – Так и передай твоему дворецкому, когда он у тебя будет.

– Обязательно… Давай дрыхнуть? Ты меня так хорошо умотал, что глаза слипаются…

– Дрыхни, золото, – сказал Мазур, деликатно высвобождаясь. – Тебе проще. А мне сегодня переться к техническому инспектору, а к полудню – в управление порта. И, хоть тресни, нужно выходить в море.

– Жалко… Но вечером ты придешь?

– Непременно, – сказал он, разыскивая по всей комнате принадлежности вечернего наряда образцового джентльмена. – Хорошо бы с той самой бочкой золота, но это уж как повезет…

Обернулся от порога – она уже задремывала вворохе простыней, лениво помахала ладошкой и тут же уронила руку, прикрыла глаза. И ведь ни малейших усилий не прилагала, не позировала – но волосы так красиво разметались, такая она была приятная, что Мазуру стало не по-человечески грустно – как-никак это была не его жизнь, чужая. И он побыстрее вышел.