Правда, стюардесса мне улыбнулась, но это не было вызвано ни моей внешностью, ни личными достоинствами. Люди улыбаются, если им внушают либо интерес, либо опасения, либо то и другое одновременно. Дело в том, что всякий раз, когда мне приходится летать — исключая полеты во время отпуска, что случается раз в пять лет — я вручаю стюардессе маленький запечатанный конвертик для, передачи пилоту, а тот, как и любой другой, стараясь произвести впечатление на хорошенькую девушку, доверительно сообщает ей содержание вложенной в конверт бумаги: стандартная песня насчет того, чтобы мне оказывалось всяческое содействие в любых обстоятельствах. Откровенно говоря, это почти никогда не оказывается необходимым — разве что обеспечивает безупречное и быстрое обслуживание во время завтрака, обеда и у стойки бара. Зато другая привилегия, которой пользовались все коллеги и я, была чрезвычайно полезной — свобода от таможенного досмотра, как у дипломатов. Как раз это было весьма кстати, ибо в моем багаже обычно находится пара отличных пистолетов, небольшой, но хорошо подобранный комплект хитроумных отмычек и еще кое-какие опасные штучки на которые иммиграционные ведомства развитых стран смотрят весьма неодобрительно. Никогда не беру с собой оружия в салон самолета, ибо, не говоря уже о том, что его случайно может заметить сосед по креслу и поднять никому не нужную тревогу, только сумасшедший будет стрелять в, герметичном салоне современного самолета. Это, кстати и объясняет поразительный успех угонщиков самолетов: взрыв в герметизированном пространстве обычно приводит к фатальным последствиям.

Дверь самолета открылась, и я ступил на трап. Двое или трое служащих аэропорта вежливо посторонились, когда я проходил мимо них, направляясь к выходу из туннеля, спускавшегося на площадку, к двум движущимся навстречу друг другу эскалаторам, привозящим и увозящим пассажиров.

В конце дорожки, бегущей от самолета к зданию, лицом ко мне стоял человек. Среднего роста, сухопарый и далеко не симпатичный. У него были темные волосы, изборожденное морщинами смуглое лицо, холодные глаза и узкая щель там, где полагается быть рту. Я бы не хотел, чтобы такой тип являлся с визитами к моей дочери. Но одет он был весьма респектабельно: черный костюм и черное пальто, а в руке — хотя это, конечно, не критерий респектабельности — покачивалась большая и явно новенькая сумка, из тех, которыми авиакомпания снабжает своих пассажиров.

Однако меня мало волновали несуществующие поклонники несуществующих дочерей. Я дошел до того места, откуда был хорошо виден доставлявший пассажиров эскалатор к самолетам на ту площадку, где я находился. На дорожке стояло четверо, и я сразу узнал первого. Высокого худого человека в сером костюме, с узкой полоской усов над верхней губой, внешне похожего на преуспевающего бухгалтера — Джимми Дюкло. Сперва я подумал, что он считает свои сведения настолько важными и срочными, что решил перехватить меня прямо при выходе из самолета, потом подумал, что для этого он, должно быть, подделал полицейский пропуск, желая встретить меня на аэродроме — это было вполне правдоподобно, Джимми слыл мастером всяких подделок. И, наконец, я подумал, что было бы вежливо по-дружески помахать ему в знак приветствия. Что я и сделал. Он тоже помахал в ответ и улыбнулся.

Эта улыбка мелькнула всего на мгновенье и моментально сменилась выражением, появляющимся при внезапном потрясении. И только тогда я почти подсознательно заметил, что направление его взгляда слегка изменилось.

Я резко обернулся. Смуглый в черном костюме и пальто стоял уже лицом к дорожке, развернувшись на 180 градусов, и держал сумку не в руке, а как-то странно сжимал ее под мышкой.

Все еще не сознавая, что происходит, я инстинктивно среагировал — бросился на человека в черном. Вернее, я приготовился к броску, но это заняло целую секунду, а человек мгновенно — я подчеркиваю: мгновенно! — совершенно убедительно и для себя, и для меня продемонстрировал, что секунды вполне достаточно для энергичных действий. Он был наготове, а я — нет, и он оказался в самом деле чрезвычайно активен. При первом же моем движении он стремительно повернулся и ударил меня углом своей сумки в солнечное сплетение!

Обычно такие сумки мягки, но эта! Никогда не пробовал, да и сейчас не горю желанием испытать удар копра, забивающего сваю, но, тем не менее, я получил довольно ясное представление о том, что это такое. Я рухнул наземь, будто чья-то гигантская рука дернула меня за ноги, и остался лежать без движения. Я был в полном сознании. Я мог видеть, слышать, и в какой-то степени оценивать то, что происходило вокруг меня. Но пошевельнуться не мог. Мне доводилось слышать о шоке, поражающем сознание человека, я же впервые в жизни испытал шок, парализовавший меня физически.

Казалось, все совершается в нелепом замедленном темпе. Дюкло оглянулся с диким видом, но сойти с эскалатора было невозможно. А за его спиной маячили еще трое, делая вид, будто абсолютно ничего не замечают. Только гораздо позже я понял, что они были сообщниками человека в черном, и их роль заключалась в том, чтобы заставить Дюкло оставаться на этой движущейся дорожке и двигаться только вперед, навстречу смерти.

Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что это было самое, поистине дьявольски исполненное хладнокровное убийство изо всех, доселе мне известных, хотя я всю жизнь, слушал рассказы о людях, которые заканчивали свой бренный путь далеко не так, как предначертал Создатель.

Я мог видеть, и воспользовался этим. Взглянув на сумку, я заметил, что с одной ее стороны торчит глушитель. Это и был тот копер, который вызвал мой временный, как я надеялся, паралич, а помня, с какой силой человек в черном ударил меня, я подивился, как он умудрился при этом не согнуть глушитель. Я взглянул на человека, рука которого держала в сумке оружие. Его смуглое лицо не выражало ни удовольствия, ни волнения, а только спокойную уверенность профессионала, довольного своей работой.

Где-то какой-то бестелесный голос объявил о посадке самолета КЛ-132, прибывающего из Лондона. Как раз наш рейс. Я подумал, что никогда не забуду номера этого самолета, хотя какое это могло иметь значение, если уже заранее было решено, что Дюкло умрет еще до того, как успеет меня встретить?

Я посмотрел на Джимми Дюкло — у него было лицо осужденного на казнь. В лице сквозило отчаяние, но отчаяние решительного человека. Он моментально сунул руку под куртку, а трое за его спиной сразу же упали на дорожку. И вновь я лишь потом оценил смысл их действий. Как только Дюкло выхватил пистолет, раздался глухой звук, и на левом отвороте его куртки появилась дырочка. Он конвульсивно дернулся, затем наклонился вперед и упал лицом вниз. Эскалатор понес его на площадку, где лежал я, и его мертвое тело уперлось в меня.

Никогда не смогу объяснить, что сковало меня в последние секунды его жизни: то ли паралич, то ли предчувствие неотвратимости его гибели.

И нельзя сказать, что я чувствовал себя виновным в смерти Дюкло — ведь я был безоружен и все равно не мог ничем помочь. Зато любопытен тот факт, что прикосновение мертвого тела сразу вывело меня из состояния шока, возвратив возможность двигаться.

Правда, это не было чудесным исцелением. К горлу волнами подкатывала тошнота, и, по мере того, как действие удара проходило, в желудке нарастала сильная боль. Лоб тоже ныл, — видимо, падая на площадку, я ударился, но зато я снова владел своими мышцами. Я осторожно поднялся на ноги, осторожно, ибо чувствовал, что из-за тошноты и головокружения вот-вот снова упаду, на этот раз уже без посторонней помощи. Все вокруг качалось угрожающим образом, а глаза застилала пелена тумана. Это привело меня к мысли, что удар головой сказался на зрении. Только потом до меня дошло, что у меня слипаются веки, и рука тотчас установила причину — из пореза на лбу, там, где начинаются волосы, сочилась кровь, целый ручей, как сначала показалось, но, к счастью, я ошибся.

«Добро пожаловать в Амстердам!» — подумал я и вытащил носовой платок. Я приложил его пару раз ко лбу, и зрение восстановилось.