Солнце. Прохладное ясное утро. Синие, синие, яркие небеса. Воздух прозрачный и легкий словно поет неведомую, красивую песнь. Что-то звенит в лесу и в поле, и приятным стеклянным звуком расплывается в воздухе этот звон.

В нашем саду в последней предсмертной пляске кружатся листья, желтые как густой топаз, багрово-красные как кровавые альмандины. Пахнет вином и грустной умирающей природой. А солнце сверкает еще как летом и небо синее, синее, тоже кажется совсем летним, горячим небом.

Я стою перед зеркалом в нашей маленькой гостиной и пристально рассматриваю свое лицо. Мне восемнадцать лет и в этом году я кончила весною курс в нашей провинциальной гимназии. Я скорее высока, нежели мала ростом, скорее дурна, нежели хороша собой. У меня неправильные черты, слишком яркий крупный рот, здоровый, свежий, как и надо ожидать от «деревенской» девушки, яркий цвет лица и большие блестящие глаза, оттененные длинными ресницами. Мои зубы белы, а волосы до того густы и обильны, что Ганя с трудом расчесывает их по утрам. Сегодня она их причесала с особенной тщательностью. Сегодня же велела надеть мне и мое новое платье. Серое теплое сукно тесно охватывает мою тоненькую фигуру, а из-под круглой фетровой шляпы выжидательно и радостно поглядывают глаза.

Нынче один из значительнейших дней моей жизни. Нынче, после долгих лет разлуки, я снова увижу моих друзей. Семья д'Оберн, после шестилетнего отсутствия, снова возвращалась сюда, в свою усадьбу.

Три года тому назад старого графа разбил паралич за границей. Его лечили там на всякие лады, но леченье помогало мало, и врачи посоветовали старому графу пожить на свежем воздухе в его новгородской усадьбе.

В последнюю нашу коротенькую встречу с моими друзьями, которые неделю другую проводили здесь одним летом, я была еще совсем юной пятнадцатилетней гимназисткой, Ани взрослой шестнадцатилетней барышней, Этьен и Вадя молоденькими лицеистами. Теперь оба они уже окончили курс в одном из привилегированных учебных заведений столицы. Теперь Этьен служил в Лондоне при нашем посольстве, Вадя еще учился в Петрограде. Старший из братьев д'Оберн, мой любимый товарищ детства, брал отпуск на сентябрь месяц, чтобы вернуться в Россию с отцом и отдохнуть в Анином три-четыре недели вне своей дипломатической службы. За последние три года я не видела членов семьи д'Оберн, и мы обменивались только короткими поздравительными письмами по торжественным дням или открытками. Но дружба моя с ними, особенно с Этьеном, не прекращалась. В последнее пребывание в Анином моего товарища детства эта дружба особенно установилась и окрепла между нами. Мы были неразлучны. Вместе гуляли, катались верхом, играли в крокет, теннис и много читали. Ани, Вадя и Лили присоединялись к нам. Но они менее понимали меня, менее подходили складом своих характеров и натур, нежели подходил ко мне Этьен.

С Этьеном же я чувствовала себя совсем хорошо и свободно. И теперь, нынче, при одной мысли о том, что он приедет сюда и мы снова возобновим наши прогулки с ним — мое сердце радостно билось в груди и сознание той же радости охватывало душу.

— Ну, что готова, Люся? Батюшки мои, да что ты за прелесть сегодня! Нет, шутки в сторону, Люська, этот скромный костюмчик, как нельзя более идет к тебе. Не веришь? Тогда спроси медвежатника. Кстати он, кажется, едет. Ты слышишь как его колокольчики заливаются вдали?…

Я быстро отскакиваю от зеркала и сталкиваюсь с тетей Мусей. Она в своем обычном черном платье, похожем на ряску монахини, с кожаным поясом вокруг талии (этот скромный костюм она носит уже несколько лет под ряд), с гладко причесанной и уложенной венчиком на голове белокурой косою. За последние пять-шесть лет характер моей тетушки круто изменился, стал еще тяжелее, круче и нетерпимее. Ни голубиная кротость Гани, ни добродушие отца не могли уже переделать этой тихо увядающей в глуши, когда-то веселой и жизнерадостной девушки. С моим поступлением в гимназию в нашем деревенском доме стало еще тише. И эта тишина и покой раздражающе действовали на тетю Мусю. Тетя Муся была одна из тех натур, которые любят наряды, выезды, любят блистать, быть заметными в обществе; а раз этого нет у них в жизни, они скучают, чахнут и хиреют, как осенние цветы. Окончив курс ученья в институте, тетя Муся питалась самыми радужными надеждами на будущее. Она надеялась занять видное место хотя бы среди нашего провинциального общества и сделать, в конце концов, блестящую партию. Но, увы, общества в нашем городке почти не было, а служащие в нем чиновники и офицеры менее всего думали о развлечениях. Это были, по большей части, отягощенные большими семьями люди, считавшие каждый израсходованный грош. Что же касается до окрестных помещиков, то те и совсем почти не выезжали из своих гнезд. И вот молоденькой институтке пришлось распроститься с радужными мечтами и вести уединенную скучную монотонную жизнь. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как Муся Ордынцева окончила институт и веселой бабочкой припорхнула в наш тихий угол. Много воды утекло с тех пор. Бабушка умерла, мой отец женился вторично. Сама тетя Муся стала старше, утеряла красоту и свежесть. Надежды ее на блестящую партию растаяли как дым. Прошедшая, было, с женитьбой отца на Гане, нашей общей «миротворицы», раздражительность и нервность с годами снова вернулись к тете. К довершению всего у нее появилась и новая причуда: ей во что бы то ни стало хотелось поступить в монастырь. Теперь тетю Мусю часто навещали монахини из ближайшей обители. Знакомая уже читателю моя старая приятельница, мать Аделаида, когда-то поучавшая меня у гроба бабушки, ее подруга послушница-беличка Феша и толстая рыхлая мать Евфимия. С ними запиралась в своей комнате на целые часы тетя Муся. Там шли долгие оживленные беседы и непременно шепотом на тему обительской жизни, пили чай с медом и пастилою и на все лады восхвалялось монастырское житье-бытье.

Так длилось года три, четыре. Тетя Муся все собиралась и не могла решить окончательно своего поступления в монахини.

И вот, последней весною совершенно новым веяньем повеяло над нею. В нашем медвежьем углу появилось новое лицо, приехал «медвежатник». Собственно говоря, это мы сами, тетя Муся и я, прозвали так нашего нового соседа по имению, Александра Павловича Ранцева, купившего ближайшую лесную усадьбу «Борок». Это был высокий широкоплечий красавец, тип русского богатыря Микулы Селяниновича или Ильи Муромца с косою саженью в плечах, со звучной, сочной басистой речью, с синими, как у ребенка, светлыми чистыми глазами, и с такою силищею, которая являлась редкостью теперь в наш нервный, болезненный век. Александр Павлович один на один выходил на медведя в пермских лесах, откуда приехал в нашу губернию. Много уложил он диких лесных зверей за свою тридцатипятилетнюю жизнь и очень гордился своими трофеями в виде медвежьих шкур, устилавших его небольшой, но крайне симпатичный, домик в Борке. И тем страннее было видеть в таком заядлом охотнике, в таком силаче-богатыре, его голубиную кротость, его детское простодушие и желание принести, доставить всем и каждому как можно больше радости и счастья. У Ранцева была огромная способность к пению Вообще и к пению русских заунывных песен в особенности. Пел он их прекрасно с захватывающим выражением и его сочный бас вливался прямо в душу, а синие детские глаза голубели в такие минуты, как голубеют далекие небеса ранним весеннем утром. У нас он бывал очень часто. Привозил с собою гитару и под аккомпанемент ее и игры тети Муси на рояли пел своим чудным голосом и про Волгу-матушку, и про витязя, погибшего в плену у татар, и про степь широкую и удалого разбойника и еще много, много других чисто русских, национальных песен, от которых вздрагивает душа, увлажаются глаза слезою и неровно и бойко колотится в груди сердце.