Ее глаза поднялись на Распятие…

Какое чистое, прекрасное, страдальческое лицо! Сколько в Нем дивного самозабвения, покорности и кроткой ласки!.. Любит ли Он, чистый и безгрешный, ее, Ксаню, несмотря на то, что она не умеет и не может молиться Ему? Говорят, Он всех любит, и добрых, и злых, и кротких, и жестоких. Она постарается понять Его, почувствовать всю Его милосердную душу… Там, в монастыре, она научится молиться Ему. Ведь там Его дом, Его обитель… Не может же она не полюбить кроткого хозяина этой обители…

Во все глаза смотрит Ксаня на Распятие. Милостивые, кроткие очи затуманены слезами неземной скорби, рубиновые капельки крови на ладонях и ногах, рубиновые кровинки на высоком челе, увенчанном колючими терниями…

— Да!.. Да!.. Я буду покорной и кроткой монахиней, я постараюсь научиться молиться Тебе! — без слов шептали ее губы, и какая-то непривычная, тихая радость разлилась по ее душе.

«У вас талант, детка… Вы засияете яркой звездой на всю Европу! На весь мир!» — где-то близко-близко послышался знакомый голос подле нее, почти рядом. Она оглянулась даже, но никого не было кругом. Часовня была пуста. А между тем почти въявь перед нею стояло доброе, ласковое лицо, и восторженно сияли его детски чистые, прекрасные голубые глаза…

Снова слышался голос Арбатова: «Вы талант, детка, талант, какого я не встречал. Вы настоящая фея Раутенделейн! Идем за мною, фея Раутенделейн из лесной сказки, я сделаю вас великой!»

И его голос то падал до шепота, то поднимался снова и снова падал, баюкая и нежа ее, как колыбельная песнь…

Она забылась под эти нежащие, в душу вливающиеся звуки… Забылась, приткнувшись черною головкой к подножию распятого Христа…

Острый, неприятный и удушливый запах наполнил часовню. Едкий дым просачивался сквозь дверную щель и замочную скважину. Этот дым разбудил Ксаню. Она с усилием раскрыла глаза. Пахло гарью, но по-прежнему кругом была тишина. Только что-то зловеще шуршало за порогом часовни. Темные клубы дыма наполняли ее. Ксаня вскочила, схватилась за голову. Голова трещала и нестерпимо ныла. Дым ел глаза, заползал в рот, в нос, застилал зрение. Она задыхалась… Туманная мысль в больной голове подсказывала страшную действительность.

«Пожар! Горим!» — вот первое, что сознательно, молотом ударило в мозг.

— Пожар! Горим!

С этим криком, дико и пронзительно нарушившим тишину пансиона, она метнулась сломя голову из часовни, широко распахнула тяжелую дверь и отступила с трепетом. Огромное пламя бушевало по коридору — огненное, страшное, перемешанное с черным, едким, режущим глаза дымом. Оно начиналось там далеко, в комнате сестры Агнии, и, нарастая с каждой секундой, принимая чудовищные размеры, стремилось дальше к столовой, классной и к спальне пансионерок.

Не помня себя, Ксаня метнулась туда.

— Горим! Спасайтесь! — крикнула она диким, исступленным голосом, появляясь на пороге.

Там уже знали о пожаре. С воплями, стонами и слезами девочки метались из стороны в сторону, не зная, за что схватиться, что спасать. Бледные, потерявшиеся, с распущенными волосами, в одних длинных ночных сорочках, с перекошенными ужасом лицами, они носились из угла в угол, громко и дико взывая о помощи.

Но никто не шел, никто не приходил спасать их. От комнаты Манефы, кухни и каморок прислуги девочки были отделены этим свирепствующим морем огня.

Мимо Ксани пронеслась вихрем маленькая Соболева.

— Куда?

— Туда, в пламя! Все равно не спастись! — истерически взвизгнула девочка.

Сильные руки Ксани схватили ее.

— Ни с места! Там смерть! — властно крикнула Марко.

Высоким, чужим голосом Юля Мирская читала отходную. Ее худые руки тянулись к потолку. В длинной сорочке с худым, перекошенным от смертельного ужаса лицом, она походила на привидение.

Змейка Дар, бледная и страшная, стояла на ночном столике и, стараясь осилить стоны и вопли, выкрикивала каким-то фанатически звенящим голосом:

— Девоньки! Молитесь! Молитесь! Девоньки! Близка смерть! Умрем, как невесты Христовы!

В это время в спальне стало светло как днем.

Второй деревянный дом горел как свеча.

Вопль, дикий и пронзительный, потряс спальню. Змейка тяжело рухнула со столика в глубоком обмороке.

Стоны, крики, плач стали громче.

Вдруг сильный, могучий возглас покрыл все эти стоны и плач.

— Одеваться скорее! Вынуть салопы и платки! И вниз… на улицу!.. Медлить нельзя! — кричала Марко.

Ее властный окрик протрезвил всех. Вопли, стоны и пение отходной прекратились. Змейку привели в чувство, облив ей голову водой. Соболеву успокоили. И все это сделано было по тому же властному приказанию бледной черноглазой девушки-подростка.

Когда испуганная насмерть Манефа, Агния и прислуга появились в спальне, девочки были готовы, одеты все до одной.

— Вниз!.. вниз!.. На крыльцо!.. На улицу!.. — срывалось с бледных, трепещущих губ матушки, и взволнованные, потрясенные монастырки, с ужасом косясь на свирепствующее пламя, бросились по лестнице.

И было как раз вовремя. Невыносимо едкий дым душил их. Губы трескались от жары. Пламя пожара охватило все здание.

По улице в это время, тяжело громыхая, катили пожарные. Прямо к девочкам летела княжеская коляска. Князь стоял, махал рукою и кричал:

— К нам! К нам, матушка!.. Забирайте девочек и к нам!.. Княгиня ждет!.. Ее предупредили!..

А пламя, подхватываемое ветром, свирепствовало все больше и больше. Со свистом и ревом огненный клубок плясал свой дьявольский танец вправо и влево… Черный дым застилал легким флером этот торжествующий праздник огня… Балки здания рушились одна за другой… О спасении пансиона не было и речи. Надо было отстаивать другие, ближние здания.

Крики пожарных сливались с криками зрителей, собравшихся густою толпою на улице.

Князь продолжал кричать:

— К нам, к нам везите девочек!.. Берите коляску и отправьте в четыре приема!.. Места всем хватит!..

Но его не слышали. Крики людей, вой пламени и шум падающих балок заглушали все.

Среди общего гула и шума, на крыльце пансиона показалась фигура в сером платке и белом переднике.

— Больную… больную забыли! — кричала она. — Больную вынести забыли… Нельзя… не вынести… Погибает… Сгорит.

И, рыдая, упала на ступени.

Ответный крик пронесся на пожарище.

— Уленьку забыли! Уленька сгорит!

Ужас сковал присутствующих, смертельный, панический ужас.

— Человек погибнет!.. Человек сгорит!

Пожарные были заняты каждый своим делом на крыше и с боков фронта. За свистом ветра и шумом пожарища им не слышно было отчаянных криков матери Манефы и девочек.

— Спасите больную! Спасите больную! — гудела толпа.

— Не спасти все едино!.. Ишь огнище-то! — слышались отдельные голоса.

— Сунься-ка в пламя — капут!

— О Господи, душа человеческая!

— Рискнуть надо!

— Братцы, идем!

В ту же минуту с грохотом обвалилась горящая балка.

Толпа отшатнулась волной.

— Поздно теперь, шабаш! — выкрикнул чей-то голос.

Вдруг черная фигура отделилась от толпы, и, прежде чем кто-либо мог остановить Ксаню, она ринулась вперед в самое море огня.

Что-то толкало ее вперед. Она летела как на крыльях среди двух потоков бушующего моря. Ее кожа и губы трескались от жары, одежда начинала тлеть. Одна мысль жгла ей мозг:

— Больная… забытая… она… Ульяна!.. Надо спасти!.. вытащить!.. Надо… непременно надо…

Ксаня сама не замечала, что говорит это вслух, как одержимая, как безумная.

Вот коридор… вот часовня… Дальше, дальше… Пламя занялось… и уже стены горят… Шурша зловеще, огонь гуляет по обоям и мебели… Вот и комната Уленьки…

Черный дым наполнял эту комнату, выбиваясь клубами в коридор… Он ест глаза Ксани, туманит голову, почти лишает мысли…

Рядом пылает как костер приемная пансиона.