— Да выходите же!.. Что вы зеваете! Пора! — с тем же ужасом, явственно отразившимся в старческих глазах, топая ногами, чуть ли не кричал ей в голос помощник режиссера.

Она только сейчас проснулась от забытья, от какого-то тяжелого кошмара, на минуту завладевшего ею…

— Не пойду! — строптиво и резко буркнула она. — Не пойду! Зачем они смеются!

Они действительно смеялись. Истомина и ее сын Поль открыто насмехались над нею, вытянув шеи из-за соседних кулис.

— Но вы зарежете нас… Арбатова… спектакль! — схватившись за голову, простонал помощник.

И тут же Ксаня почувствовала, как чьи-то сильные руки взяли ее за плечи и мягким, но упорным движением почти вытолкнули на сцену. Перед ней на миг промелькнуло встревоженное, но радостное личико Зиночки, благодарно улыбающееся по адресу Арбатова, сумевшего прервать критический момент.

А в другой кулисе перекошенные лица Истоминой и Поля. И затем все смешалось в представлении Ксани. Действительность перестала для нее существовать…

Легкий, невольный, восторженный крик сорвался с уст Ксани, когда она очутилась на сцене.

Что-то резкое, светлое ударило ей в глаза. Это была усеянная электрическими лампочками рампа, отделяющая зрительный зал от публики.

Но Ксаня не обратила внимания ни на этот свет, ни на битком набитую зрительную залу, ни на продолжительное, дружное рукоплесканье публики, приветствовавшей ее появление.

Она видела его, только его: давно забытый, старый друг был снова с нею — старый родной лес. Искусственно выполненный в талантливо написанных декорациях, он окружал ее со всех сторон. На последней репетиции декорации не были еще готовы, и теперь Ксаня впервые увидела их. Увидела… и замерла душа лесной девочки. В полумраке, господствовавшем на сцене, огромные деревья, и искусственные куски зеленого мха и травы, и синее озеро, затонувшее в зарослях, и колодец, — показались вполне естественными лесовичке… Она забыла все — и недавние горести, и невзгоды, и хитросплетенную сеть интриг сначала в Розовском поместье, потом в монастырском пансионе и здесь на сцене. Она чувствовала одно, она снова в лесу, прежняя лесовичка, лесная девочка, фея-нимфа Раутенделейн… Что-то широкое, властное и могучее разрасталось в душе Марко. Пропадали, исчезали постепенно месяцы тоски и страданий из ее души и памяти — и словно под веянием сладкой, непонятной чары оживало в ней прежнее лесное дитя…

Старый лес, луч месяца, пробивающийся сквозь зеленую листву деревьев, окружающих поляну: темный, глубокий колодец, дедушка-водяной, вытягивающий свое уныло-однообразное «Бреке-ке-кекс»… Как это ново и вместе старо! И вспомнив это старое, фея Раутенделейн заговорила хорошо заученные ею наизусть слова ее роли.

Какой-то, казалось, с усилием сдерживаемый шепот одобрения пролетел по театру… Точно пронеслось сладкое веяние ветерка…

При первых же звуках голоса дебютантки вся зрительная зала поняла, что хотя и начинающая, но далеко не заурядная актриса стоит перед нею.

И действительно, Ксаня точно переродилась…

Запахом сосен и свежего леса, соловьиными ночами, душистым лесным озером и знойною прелестью лета повеяло от слов Раутенделейн…

Свободно дохнула юная грудь Марко… Вольно и радостно почувствовала она свое перерождение в прежнюю лесную Ксаню… Легкая, грациозная, скользила она по сцене, шутила с дедушкой-водяным и со страшным лешим, прыгавшим с настоящею козлиной ловкостью Кущиком. Появилась ведьма-Ликадиева, упрекавшая в безделье Раутенделейн. Смехом звонким и беспечным, таинственным и русалочьим в одно и то же время отвечала Ксаня. И откуда брался этот смех у всегда угрюмой, нелюдимой и печальной лесовички!.. Появились легкие эльфы-подруги, феи, лесные нимфы и закружились в легком танце. И фея Раутенделейн закружилась между ними, тихо и нежно напевая грудным голоском:

Неподдельной веселостью, искренним, наивным детским весельем веяло теперь от красавицы-феи в изображении Ксани. Уроки грации, преподававшиеся ей Виктором в Розовской усадьбе, не пропали даром: она казалась воздушной и грациозной, как настоящая эльфа лесов.

Неожиданно проносится над лесом гулкий, протяжный звон, и лесные жители узнают, что колокол утонул в холодном лесном озере, свергнутый с высокой колокольни, вместе со своим мастером Генрихом Литейщиком. Колокол в озере. Генрих Литейщик разбился чуть ли не насмерть. Фея Раутенделейн видит впервые прекрасного, как принц из сказки, Литейщика — и сердце ее пробуждается впервые. Она чувствует, что есть мир чудесный и красивый. В нем живут, радуются и горюют люди, умные, смелые и могучие, такие, как этот Генрих. А Генриха уже нет подле. Его разыскивают и уносят его друзья в свое людское царство…

Раутенделейн грустит, Раутенделейн томится. Ей скучно и пустынно теперь в лесу. Ее тянет к людям, в их царство, к их полезной, смелой, прекрасной жизни. И, вся встревоженная, возбужденная и гордая, она бежит, не глядя на уговоры и просьбы бабушки-ведьмы и дедушки-водяного, бежит из родного леса…

— Туда, в далекое людское царство! — звучит над зрительной залой потрясающий, жуткий голосок Ксани, и она мелькает, чернокудрая, воздушная, в серебристо-зеленой одежде по сцене, как светлое видение…

Едва замер последний крик дебютантки, как бурным громом аплодисментов задрожал театр. Занавес, тихо шелестя, пополз книзу.

В кулисах метнулись красное, счастливое, вспотевшее лицо Арбатова, искаженные злыми гримасами лица Истоминой и ее сына и сияющие глаза Зиночки, весело кивавшей Ксане.

А она стояла безмолвная, побледневшая, еще не успевшая отойти от своего неулегшегося вдохновенного экстаза.

— Корали-Горская! Корали-Горская! — кричали между тем в зале все громче и громче.

Снова зашелестел занавес, снова взвился, и снова бледная, взбудораженная Ксаня очутилась перед тысячной толпою публики, бурно и шумно аплодировавшей ей.

— Кланяйтесь же! — долетело до нее откуда-то сбоку, и она машинально склонила долу красивую чернокудрую Головку.

— Браво! Браво! Корали! Браво! — неистовствовали Верхи и партер.

Откуда-то из ложи сорвалась роза, за ней другая, третья, и вскоре целый дождь цветов посыпался на сцену к ногам взволнованной дебютантки.

— Корали! Корали! — гремело по театру.

И она снова выходила на крики и аплодисменты, взволнованная, но довольная и радостная…

Словно в чаду прошла к себе в уборную Ксаня. Она опомнилась только тогда, когда чьи-то трепещущие руки сжали ее шею, а залитое слезами лицо Зиночки скрылось на ее груди.

— Ах, какой у вас талант, Корали, какой талант! Боже, какой талант! — чуть ли не прорыдала она.

— Где она? Давайте ее сюда! — загремел голос папы Славина за дверью, и он в сопровождении Арбатова появился на пороге уборной.

— Дитя мое! Позволь тебя расцеловать старому ветерану сцены! — произнес он, широко раскрывая свои объятия.

— Дай Бог тебе так же продолжать, как ты начала, дитя! — и в свою очередь старуха Ликадиева протискалась к Ксане.

— А я теперь ничего не скажу! Я после спектакля скажу, а пока я молчу… Молчу. Нет меня в театре… — шутливо твердил Арбатов, а у самого руки дрожали, и из глаз так и сыпались искры без счета, без конца.

Голова кружилась у Ксани. Она как будто еще не проснулась. Надо было переодеваться ко второму акту, а руки, обычно сильные руки, не повиновались ей. Сама она дрожала как в лихорадке.

И тут ее опять выручила Зиночка. Она без церемонии выпроводила всех из уборной и, с быстротою заправской горничной, переодела свою подругу в простой крестьянский костюм, который требовался по ходу пьесы.

Во втором акте фея Раутенделейн должна появиться в скромном домике Литейщика и убедить его уйти в лес и стать королем, властителем всего лесного царства.