Вихеркевич погасил окурок и умолк, следя за тонкой струйкой дыма, которая через минуту исчезла.

- Этого забыть нельзя, - сказал он. Снова воцарилось молчание. Он не стал мне рассказывать, что творилось в его душе, когда он, летя впереди своего звена, вновь, после пяти лет скитаний, увидел Варшаву - нет! - руины ее... Варшаву, гибнущую в неравном бою. Я догадался об этом по его плотно сжатым губам да по жесткому взгляду, устремленному куда-то вдаль, поверх окружающих предметов.

- И верьте мне, - добавил Вихеркевич внезапно, как бы договаривая недосказанное, - верьте мне, что каждый из нас, вернее, каждый из них, поправил он себя, - каждый из наших летчиков помнил об этом. Помнил над Одером и над Колобжегом и особенно там, над Берлином! Меня тогда уже не было в полку. Все ветер проклятый... До сих пор не могу забыть.

...Когда звено было уже у Вислы, варшавский берег встретил истребителей огнем зенитных батарей. Один из снарядов разорвался прямо под мотором машины Вихеркевича. И только он успел скомандовать: "Поворот влево!" - как тут же заметил пламя на дне кабины.

В лицо ударило удушливым дымом, пахнуло, как из печки, жаром, ослепило. И все же он продолжал скользить на крыло: "Может, удастся сбить пламя?" Но огонь перебросился на фюзеляж и подбирался к хвосту самолета. Клубы черного дыма и темно-красные языки пламени горящего бензина и масла с каждым мгновением все больше и больше заполняли кабину... Дальше тянуть было нельзя. Комбинезон снизу уже тлел и дымился. Брови и ресницы обгорели. Нестерпимо жгло слезящиеся глаза. "Прыгать", - промелькнула мысль.

Но он все еще медлил: пражский берег был так близко; ему хотелось дотянуть до своих. Он открыл кабину и поджал под себя ноги. Встречный поток, затрудняя дыхание, хлестал в лицо и прижимал к спинке сиденья. Осторожно, чтобы не потерять равновесие, Вихеркевич нащупал ногой ручку управления и выровнял машину.

Каждая секунда грозила взрывом баков и в то же время приближала его к Праге. Он оглянулся на свое звено. Три "яка" шли за ним. Его ведомый, подпоручник Подгурский, прикрывал его, продолжая держаться несколько левее и выше.

- Именно это меня и успокоило, - сказал Вихеркевич, сопровождая каждое слово легким ударом ладони о стол. - Именно это! Они летели за мной, они видели меня и не могли не видеть того, что должно было произойти. Конечно, я подумал о том, - продолжал он, - что они прикроют меня, если гитлеровцы станут меня расстреливать, когда я буду болтаться на парашюте. Но особенно размышлять у меня не было времени. Да и вообще все, о чем я сейчас так подробно и медленно рассказываю, происходило молниеносно. На все ушло едва десяток секунд. А может, и того меньше. Я не мог больше выдержать пламени, заживо поджаривавшего меня и, задыхаясь от дыма, оторвался от самолета. И именно в это мгновение я вспомнил ужасный случай, который произошел в Демблине. Вы помните поручника Гжибовского? - Он вопросительно взглянул на меня.

- Конечно помню, - сказал я. - Он был моим учеником в Быдгощи, в двадцать пятом году.

- Да, это он. И вы, наверно, знаете, как он погиб?

Я знал и это. Поручник Гжибовский был отличным летчиком-истребителем и никогда не терял головы в полете. Но однажды он потерял ее. Потерял в буквальном смысле слова. Гжибовский выпрыгнул с парашютом из самолета, вошедшего в безнадежный штопор, и тут же выдернул кольцо парашюта. Это его и погубило: слишком рано раскрывшийся шелковый купол затормозил его полет, а самолет был еще очень близко. Острое ребро крыла полоснуло Гжибовского по шее...

- И именно об этом я вспомнил в тот короткий миг, - продолжал полковник. - Лишь бы не раньше времени! Лишь бы со мной не случилось то, что с беднягой Гжибом! Вся картина этой ужасной истории, от начала и до конца, промелькнула в моем сознании молниеносно и удивительно отчетливо, в какой-то промежуток времени, когда я оторвался от кабины и ударился о мачту антенны. От этого удара я завертелся волчком... В чем было дело, я понял позже. На всякий случай я свернулся в клубок, как еж, и кувырком полетел вниз. Я знал, что в момент прыжка подо мною было около полутора тысяч метров высоты, а теперь никак не мог сориентироваться, сколько я пролетел. Небо и земля казались мне бешено мчащейся каруселью. Я не понимал, куда меня несет, то ли к облакам, то ли к земле, которая оказывалась у меня то над толовой, то под ногами.

Я немного пришел в себя, когда заметил, что вблизи нигде не видно моего самолета. Опасность столкновения с обломками моей машины миновала.

Не забывайте, что все это длилось лишь считанные секунды; все мысля проносились в моей голове, как в калейдоскопе; ударившись о мачту антенны, я совершенно потерял чувство времени. Поэтому (очевидно, это было еще на высоте тысячи, а может, и тысячи двухсот метров) я решил раскрыть парашют. Я знал, что если сделаю это сейчас, то стропы обовьются вокруг моего кувыркающегося тела, как нитки вокруг шпульки, и купол может не раскрыться. Поэтому я развел руки и ноги и постарался выпрямить тело. Когда летишь камнем вниз, сделать это совсем нелегко. Я все же каким-то чудом привел свое тело в нужное положение и сразу же перестал кувыркаться, хотя горизонт по-прежнему плясал перед моими глазами. Я нащупал вытяжное кольцо и дернул его изо всей силы. Вытяжной парашютик раскрылся и потащил за собой белый волнистый бутон еще не распустившегося цветка шелкового купола. От него отходили ровно раскручивающиеся стропы. Все это я заметил в тот момент, когда летел спиной к земле.

Парашют раскрылся. Меня несло над Вислой к берегу. Сначала я никак не мог понять - к варшавскому или пражскому. Да, я забыл о ветре...

Вихеркевич встряхнул головой и провел ладонью по лбу, словно отгоняя от себя какую-то назойливую мысль, которая, казалось, мешала ему рассказывать.

- Видите ли, в Праге тоже были пожары: Не такие, как в Варшаве, но были, - быстро и на первый взгляд без всякой связи с предыдущим произнес он. Казалось, он оправдывается передо мной.

- Понятно! - ответил я сочувственно, - ошибиться было легко.

- Да, да, но ветер! Я должен был вовремя вспомнить о ветре! Но не тогда, конечно. Раньше.

И только теперь я понял, что он имеет в виду. Ветер, восточный ветер о нем он совсем забыл, когда загорелся его самолет, - относил его к Варшаве.

Неужели он и теперь еще упрекает себя в том, что выпрыгнул слишком рано? Попытайся он выдержать еще десяток секунд то пекло в горящей машине, ведя ее дальше на восток, он смог бы приземлиться на правом берегу Вислы. Но разве можно было выдержать?.. И выдержали ли бы баки, грозившие вот-вот взорваться?

Я высказал свое мнение вслух. Но полковник махнул рукой:

- Ну что же, так уж случилось! Теперь поздно говорить об этом...

Он продолжил рассказ.

Его, без сомнения, относило к Варшаве, а звено кружилось над ним, готовое в любую минуту подавить огнем своих пушек и пулеметов малейшую попытку немцев расстрелять беззащитного летчика. Но немцы не стреляли. Они видели, что летчик все равно попадет в их руки.

Он же еще надеялся, что опустится у повстанцев. Ветер нес его над рекой, потом над домами, развалинами, над какими-то садами, площадями...

Он видел, как по этим развалинам со всех сторон к нему бежали люди в немецкой форме. Кто эти люди - немцы или поляки? Он знал, что часть повстанцев была одета в трофейное обмундирование и отличалась от немцев только бело-красными повязками на левом рукаве.

Вихеркевич всматривался в них сверху, но, естественно, не мог разглядеть, есть у них повязки или нет. Несколько раз он даже крикнул: "Поляки?" - Но ответ потонул в шуме голосов, доносившихся с близкой уже земли.

Вихеркевич приземлился около высокой деревянной ограды, опутанной сверху колючей проволокой. Гаснущий парашют поволок его по земле. Он попытался встать, но ему помешала резкая боль в колене. Он все же приподнялся, опираясь обеими руками о землю. В тот же момент несколько человек подхватили его и заломили руки за спину. Он почувствовал, как кто-то вытащил из заднего кармана пистолет, а из бокового - удостоверение. Услышав немецкую речь и окрики, которых не понимал, он понял, что никакой надежды на спасение нет. Вокруг были враги. Вихеркевич громко спросил: