- Что за херню ты купил, Снежок? - зловеще прошипел Айзик, вращая глазами.

- Это "Херес", "Хе-рес", - миролюбиво объяснил Снежков, проводя пальцем по надписи на бутылке, как будто ничего не произошло. Хотя, было заметно, он догадывался, в чем причина Айзикова гнева.

- Хер-Ес, - передразнил Айзик, по своему расставив акценты. - Ты думаешь, я читать не умею? - Он взорвался: - На что ты деньги угрохал, интеллигент! Что, водки не было, бомотухи, наконец?!... Или опять компоту захотелось?!

- Воскресенье сегодня! - смело закричал Снежков, потому что говорил правду. - Только слабые напитки продают! Этот - самый крепкий! Все равно ведь, думаю, будете в "лигрылы" переводить - вам же по барабану в этом плане: что "Херес", что "Хер-Ес"!...

Он был прав. Для Айзика, и не только для него в нашей студенческой среде, "лигрыл" являлся зачастую решающим параметром. Особенно при дефиците финансов. Дробь: Литр помноженный на Градус, и все это поделенное на количество Лиц, то бишь Рыл. Чем больше величина "лигрыл" на данную денежную сумму, тем ценнее напиток.

- Об чем шумим, народ?

На пороге магазина стоял тщедушный мужичек довольно затрапезного вида. Рубашка навыпуск выполняла двоякую роль: скрывала то, что топорщилось из кармана брюк, а так же то безобразие, которое представлял из себя пояс на впалом животе. Впрочем, последнее трудно было утаить - нижние пуговицы на рубахе отсутствовали. Легко догадаться: чтоб не упали портки, мужику необходимо было затянуть пояс на последние, дополнительно проколотые дырки, смяв верхнюю часть брюк в гармошку.

Айзик стоял, отчаянно загнав руки в узкие карманы джинсов, поникший, казалось, не зная, как жить дальше. Сказал, борясь с раздражением:

- Отец. Дядя. Или дедушка. Не знаю, как вас лучше назвать. Вы местный житель. У нас уже было несколько небольших встреч сегодня. Но все они почему-то заканчивались примерно одинаково - мы покидали друг друга. У меня такое предчувствие, что ничего нового нас в этом смысле не ожидает. Извините.

Мужик продолжал улыбаться щербатым ртом, превращая все маленькое лицо в складки и щелки:

- Просто не могу, когда люди ругаются. По пустякам... Подумаешь! Можа, я чем помочь могу. Вот, - он приподнял край рубахи, обнажив серебристую макушку водочной бутылки, - как раз ищу... - он запнулся, обвел нас взглядом, еле уловимо кивнув на каждого, пересчитывая, - четвертого. - Он еще сильнее заулыбался, обнажив не только редкие желтые зубы, но и десна, довольный своей шутке, которая, по его мнению, ярко продемонстрировала остроумие.

Айзик оживился:

- Дядя, подскажите, где вы это купили?... - и сразу осекся. Махнул рукой: - А, все равно денег больше нет. Послушайте, может, махнем? Две наших красивых и дорогих на одну вашу прозрачную? - предложение прозвучало безнадежно, это все понимали.

- Кака разница, где купил! Главно - факт. Как ветерану и надежному клиенту завсегда отпускают. Даже в выходной, даже, быват, в долг. Ладно, он тронулся в сторону скверика, - чо на жаре-то стоять. Пойдем, скорпи... скопи...

- Скооперируемся! - в след ему радостно подсказал Айзик, чуть не подпрыгнув. - Действительно, мы вас приглашаем: две наших плюс одна ваша!

- Пойдем, пойдем!... Приглашаем! - мужик не оглядываясь хмыкнул. Вашей мочой запивать будем.

В сквере мы расположились на одинокой скамейке, скрытой от внешнего мира большими кустарниками. "Мое место!" - гордо проговорил наш новый знакомый и извлек из соседнего куста большой граненый стакан.

- Этот для портвейну, - объяснил с сожалением, щелкая по стеклу. Водочный, аккурат сто грамм, разбили недавно. Ладно, - он протер емкость уголком рубахи, - пойдет, не баре. Точно, Абрам? - это он Айзельману. Давай, разливай, - отдал стакан Снежкову, - ты самый путевый, грамотный, вижу. А вы пока рассказывайте, - его внимание досталось и мне, - откуда и почем!...

Айзик выпил первый. Отдышался, отморщился, проморгался, закурил.

- Вообще-то я не Абрам, а Павел, - он кашлянул в кулак, явно борясь с накатывающим приступом гордости: - Вообще-то, мы спортсмены... В Москву едем. На Олимпиаду.

Снежков слегка поперхнулся.

Мужик лукаво прищурился, кивнул понимающе:

- Поболеть едете, я вижу? - он указал на Снежкова, который "заливал" только что выпитую порцию водки, запрокинув почти вертикально бутылку "Хереса", борясь с пеной.

- По всякому, - ответил Айзик, не всегда готовый к чужому остроумию. Постарался перевести разговор в другое направление: - Вы-то сами откуда и почем? Выговор у вас какой-то неместный - то ли горьковский, то ли уральский...

- Не местный... А ты что, целинный говор знаешь? - мужик отчего-то, показалось, несколько запечалился. - Я человек - главно. Понял?

- Ну, вы же сами сказали: откуда и почем? Вот я и продолжаю в этом русле.

- Да-да, - мужик примиряюще закивал, - точно. Вообще-то, я так, чтобы разговор зачать. Вижу - не здешние. Вообще-то, мне все равно. Ты человек, я человек. Скушно - выпили, будь здоров, пошли дальше. Не люблю делить: я такой - ты сякой, я рядовой - ты кудрявый... Нас так в лагере делили, с тех пор - страсть как не люблю!...

- Это интересно. А какого рода был лагерь? Ну...

- Ничего интересного, чай не пионерский, - перебил мужик. - В начале войны, под Брестом, попали в окружение, спасибо Ёське. Стрельнуть ни разу не успел - винтовку в руках не держал. Сразу - плен. Майданек, Бухенвальд, Саласпилс - бросали туда-сюда. Всю войну - там. Потом - родной, целинный, без названия. Ничего интересного. А вот что интересного - дак Власова видал.

- Это какого, того самого? Генерала армии?

- Того! Кого еще!...

...Построили нас, почитай весь лагерь - кроме женщин да детей, одни мужики. Вышел он, значит, из ихней кучи... Хрен знает, в какой форме - не наша, и не немецкая. Смесь. Я, говорит, Власов! Воюю не за немцев - за Россию! Против жидов и коммунистов!... Кто в мое войско - выходи со строю!... Никто не выходит... В других местах, я знаю, выходили. Мало - но было. А как же!... Жить-то хочется... Мне, к примеру, всего девятнадцать. Моложе еще вот вас. А как я, к примеру, выйти мог, у меня ведь в Красной Армии - брат. Сроду не коммунист. Нет... Никто не вышел. Он, значит, в другой раз повторил - можа кто не понял. Тишина, никто не зашелохнется, самого себя, как дышишь, слышно. Да собаки где-то там - далеко-далеко тявкают. А еще, знаешь, чувствую, люди, каждый, друг дружку стесняются потому некоторые не выходят. Это ж надо, а?! Стыд, получается, посильнее страха!... Никогда б не поверил. Обычно, говорят, наоборот. А вон на самом-то деле вишь как. И ведь каждый знает - смерть, смерть! Ан вот пока живой - стыдно. Друг на дружку не глядим. А он: раз так, говорит, ну и подыхайте тогда!... Спасибо, жилы не тянул - быстро: хошь, не хошь... А сам - морда лиловая, злой и какой-то... Вроде как тоже стыдно ему - али перед немцами, али перед нами. То ли за то, что никто не вышел, то ли еще за что... - русский ведь!...

- Как же вы живой-то остались? - спросил захмелевший Айзик.

- А очередь, видно, не дошла, - мужик хохотнул. - Молодой был, для работы сгодный... - Опять запечалился. Кивнул на Айзика: - За первую очередь в расход у них ваш брат шел.

Айзик понимающе кивнул и добавил рассеянно: "И сестра..."

Воцарилось неловкое молчание. Я решил его нарушить:

- А скажите, что по телевизору показывают про то время - правда?

- Правда, сынок. Что про немецкие лагеря - правда. Верь, верь... Так и было. Хотя, вот один раз читал - на стекле, значит, битом заставляли танцевать. Дак что не видал, то не видал. Остальное - правда. Что про немецкие-то лагеря... Про наши-то молчок, а про те - правда.

- Наши, вы имеете ввиду какие, уголовные? - уточнил дотошный Снежков.

- Уголовные!... - изменив голос, передразнивая, продребезжал мужик. Вырастешь - узнаешь, каки уголовные! А!... - он махнул на Снежкова рукой и как-то отчаянно замолчал.