Тот зимний вечер был для меня необычным — вечер моего дебюта в театре. Правда, дебют — сказано слишком громко, потому что моя ролюшка была как раз такая, какие в многочисленных старинных театральных анекдотах и историях носят название «кушать подано». И все-таки — первая в жизни роль в первом профессиональном театре. Это что-нибудь да значит!

Я очень волновалась. Пыталась урезониться, напоминала себе, что в училище играла главных героинь, и не без успеха, а о нашем дипломном спектакле «Иркутская история» даже писали газеты. У меня, например, хранится вырезка из «Московского комсомольца»: где рецензент подарил меня такими лестными словами: «Елена Охрименко удивительно органична в роли Вали. Совсем юная актриса легкими, почти акварельными мазками рисует нам такую Валентину, какую мы, возьму на себя смелость утверждать, еще не видели ни в одном театре…» Ну и так далее. И все равно меня била нервная дрожь. А что, если я на сцене забуду свои реплики? Кошмар! Мысль абсолютно дикая, поскольку забывать-то, в сущности, было нечего…

Мне вдруг показалось, что если я сию минуту не увижу Павлика, то обязательно провалюсь, провалюсь, провалюсь, и меня с позором выгонят из театра…

Я кинулась на улицу Пастера, со страхом думая, что не застану его дома. Я взбежала по лестнице, мимо надписи «Элла + Жора = любовь», мимо шеренги почтовых ящиков, запыхавшись, постучала в дверь, за которой джазовый баритон разливался во всю мощь своего чуть хрипловатого голоса. Моего стука в дверь Павлик не услышал. Я тихонько вошла. Он лежал на диване, в тренировочном костюме, с сигаретой в зубах, и слушал магнитофон. И мне сразу стало хорошо, покойно, легко…

— Ты меня любишь? — спросила я, глядя снизу вверх в его потемневшие глаза, не защищенные, как обычно, завеской иронии.

— Ты меня любишь? — очень серьезно спросил и Павлик — это было как эхо…

…Кто-то уверенно постучал и, не ожидая ответа, толкнул дверь. На фоне освещенного прямоугольника возник четкий мужской силуэт.

— Привет, Павлик, — произнес тенорок. — Экономишь электроэнергию?

Вспыхнул свет, и перед нами предстал сосед Павлика — скрипач Степан, высоченный парняга в смокинге и бабочке. Он шагнул в комнату и тут только заметил мою персону.

— Пардон, — непринужденно сказал Степан. — Оказывается, ты не один. Добрый вечер, коллега, — корректно поклонился он мне.

— Какого черта ты вламываешься, как к себе домой? — не церемонясь спросил Павлик.

— В подобных ситуациях надо просто запирать дверь, — нахально парировал незваный гость и невозмутимо уселся, сложившись пополам, в вытертое плюшевое кресло. — Я по делу. Понимаешь, старик, тут сегодня подвернулась работенка, а у меня лопнула струна.

— Неужели?! — ужаснулся Павлик. — И что говорят доктора?

— При чем тут доктора? Струна лопнула. На инструменте. Понимаешь? Струна соль.

— Уф-ф… — Павлик облегченно вздохнул. — Ну и напугал ты меня! Я привык, что ты говоришь в каком-нибудь переносном смысле. Значит, струна — буквально струна?

Степан на Павликовы шуточки не реагировал.

— Я же четко выражаюсь — струна. Запасной у меня нет, магазины уже закрылись…

— А ты пожертвуй одной из струн души, — мягко посоветовал Павлик.

По-моему, это был уже перебор.

— Тебе все шуточки, — разозлился Степан, — а у нас живые деньги горят. Выручай, старик.

— Я?! Чем же я, рядовой великой армии труда, могу выручить святое искусство?

— Да брось ты хохмить. Моя маман как-то говорила, я вспомнил, что у тебя от папаши осталась скрипочка…

— Ну и что?

— Может, при ней и запасные струны найдутся?

— Где-то она на антресолях лежит. Там у меня страшнейший завал. Я ее, правду говоря, с детства и не видел. Ну ладно, попробую раскопать.

Павлик вышел и пропадал довольно долго. Наконец вернулся, неся старенький скрипичный футляр. Павлик старался держать его подальше от себя, чтобы, упаси бог, не испачкаться пылью. Чистюля Павлик. Он и со своего крана умудрялся спускаться после смены таким же выглаженным, каким появлялся на работе.

— Ле, принеси-ка с кухни тряпку.

Он аккуратно вытер футляр, раскрыл его.

— Тебе везет — вот и запасные струны.

— Разреши взглянуть. — Степан протянул руку и принял скрипку — так бережно может коснуться инструмента только музыкант, — с интересом оглядел ее со всех сторон. — О-о-о… — с уважением протянул он. — А она почтенного, держу пари, возраста… — Степан придвинулся поближе к свету, поднял скрипку к самым глазам и заглянул в прорезь деки — эфу. — Вот так да!

— Что такое? — спросил Павлик.

Степан опустил инструмент.

— Да нет, ничего, просто она у тебя совсем старушенция.

— Конечно, старушенция, — пожал плечами Павлик. — Она же к отцу попала в двадцатом году. А ты, оказывается, эксперт.

— Я — скрипач.

Тон его впервые был серьезен. Павлик взглянул на часы:

— Ого, уже четыре! Слушай, старик, нам пора. Тебе — тоже. Забирай струны и будь ты счастлив.

— Да, да, конечно, я очень извиняюсь

Степан обеими руками, но как-то нехотя протянул инструмент Павлику. Со странным и непонятным волнением следила я за движениями скрипача и, помню, отчетливо уловила, что, передавая скрипку, Степан на миг задержал ее в руках. Видно, Павлик ощутил это краткое инстинктивное сопротивление и удивленно глянул на скрипача. Тот тотчас разжал пальцы… Потом сунул струны в карман и пошел вон своей развинченной походочкой. Нерешительно потоптавшись у порога, обернулся и почти небрежно бросил:

— Послушай, старик, а ты ее случаем не продашь?

Павлик положил скрипку на стол рядом с открытым футляром и, подойдя к Степану, потрогал тыльной стороной ладони его лоб:

— У тебя, часом, не температурка? С какой радости мне продавать скрипку? Это ж память об отце.

— Так тебе ж она не нужна. Я бы прилично заплатил…

— Иди, иди, старче, с миром. Опоздаешь на пир искусства… на левый пир.

— В конце концов, это же даже антиобщественно! — с пафосом воскликнул долговязый музыкант. — Хорошая скрипка валяется среди хлама, а музыканты играют бог знает на чем! Ей-богу, твой предок тебя бы не одобрил, он был человек идейный, мне маман говорила…

Павлик отступил на шаг:

— Не верю ушам! Ты ли это, Степочка? С каких пор ты стал ратовать за общественные интересы? Неужто на наших глазах под влиянием высокого искусства происходит таинство рождения человека будущего?!

— Я же на полном серьезе, — с досадой пожал плечом Степан, — а ты все с шуточками.

— Не трать времени зря, — поставил Павлик точку…

— Какой-то он странный, — сказала я, когда мы остались одни.

— А может, наоборот, это я — странный?

— Почему — ты?

— А потому, что за столько лет ни разу не полюбопытствовал, какую такую скрипку хранил отец. А ведь мама когда-то рассказала мне о ней целый роман…

Павлик включил настольную лампу и направил рефлектор на скрипку. Та ответила теплым неярким бликом. Павлик повернул инструмент, блик скользнул по гладкой коричнево-золотистой поверхности и исчез в эфе.

— Лена, иди-ка сюда… — Павлик пристально разглядывал что-то внутри скрипки. — Взгляни… — Он еле сдерживался. — Прочти…

Я заглянула в таинственную, чуть пахнущую старым сухим деревом и пылью глубину скрипки. Луч выделил, вырвав из темноты, буквы клейма… Они были оттиснуты на дереве не очень сильно, наверно, поблекли от времени, но были достаточно четки и читались легко: Antonius Stradivarius Cremonifis. А пониже: Facieвat anno 1737.