И все притихли, и слушали эту песню… И потом никто не заикнулся о следующей, все молчали…

Молчание прервал батя.

— Черт знает! Словно нарочно! Какое-то наваждение. Ведь сегодня двадцать первое. Ровно двадцать три года назад был последний предвоенный вечер.

Все, словно по команде, почему-то посмотрели на часы. Я тоже.

— И, знаете, — продолжал батя, — я помню этот вечер во всех подробностях, словно это было вчера. А, Валя? — это он спросил маму. — Понимаете, ребята, мы с Валентиной Георгиевной побежали в загс сразу после ее последнего экзамена за десятилетку. Четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года. Валя так и пришла в это грозное учреждение в пионерской форме — белый верх, темный низ — и в красном галстуке. Она была вожатой в отряде седьмого «В», и ей, видите ли, необходимо было сразу после загса поспеть на прощальный сбор. Я еле уговорил ее у входа в загс снять галстук. Решились мы на это мероприятие с законным браком тайком от Валиных родителей, потому что они спали и видели свою дочку студенткой московского — обязательно московского! — мединститута, а Валя спала и видела себя, во-первых, моей женой, а во-вторых, летчиком-истребителем. Правильно я излагаю, Валюта?

— В общих чертах! — весело согласилась мама, входя в комнату с кофейником.

— Ну вот. Родители Валентины Георгиевны взбеленились и заявили: знать вас не хотим. Раз так, мол, — живите как хотите. Но сумели выдержать характер всего неделю. И сменили гнев на милость. В этот самый сегодняшний день, двадцать первого июня, мы отправились в гости к дорогим теще и тестю. Остались ночевать. А утром нас разбудили взрывы… И все полетело кувырком… Я тогда на последний курс мореходки перевалил… А назавтра уже оказался на миноносце. Потом — в морской пехоте. Когда стало ясно, что Одессу придется оставить, — пошел проситься на подпольную работу. Валя с родителями была далеко в тылу — чуть не силой заставил ее уехать. И вот добрался я до одного большого начальника в НКВД. Звали его Марк Борисович Шлейфер. Я так понимаю, что это был ваш отец, Женя. Вы извините, я вас так запросто называю. Вот как в жизни случается: от Антона я много про вас слышал, и еще от одного товарища, но видимся мы впервые. А вашего отца хорошо помню: я еще фабзайцем был, он у нас на Октябрьском вечере с докладом выступал. Мы его вопросами засыпали, как узнали, что он в революции участвовал. Подружился он с нами. Часто бывал у нас в ФЗУ, уж запросто. Чуть не всех по именам и по характерам знал. Он всегда в такой серой гимнастерке ходил, габардиновой. Ну, а после фабзавуча я его больше не видел. Зато один мой корешок прямо-таки влюбился в Марка Борисовича. И тот взял его к себе в ГПУ. Вроде — учеником. Так и стал парень чекистом. Хороший парень! И сейчас мой закадычный дружок — Генка Рублев.

— Геннадий Сергеевич? — удивился Женя. — Так он же нас с матерью до сих пор опекает…

— Знаю, — кивнул батя. — Ну, вот, пробился я к Марку Борисовичу. Напомнил ему о старом знакомстве. Но дело не выгорело — не стали забирать меня с передовой. А потом все было очень нормально… Когда эвакуировали Одессу, я из морской пехоты попал в десантники, и забросили нас, рабов божьих, в немецкий тыл. Была такая известная партизанская бригада Старика. Гремела она на всю Белоруссию. Вот в ту-то громкую бригаду мы и попали. И оказался я в разведке, у капитана Кольцова. И стал его заместителем. Ну, а где собирается хотя бы два одессита — там уже весело. И на самом деле — веселая была у нас разведрота. Поэтому, наверное, — легче нам было, чем другим. Шутка была вроде как доппайком. Хотя, как понимаете, часто было не до шуток… Однажды пошли мы на задание в город. Один тип там был, на немцев работал. Ну, мы его прижали, и он согласился с нами встретиться. Дело у нас к нему было. Словом, ежели опустить подробности, нарвались мы с Федором и еще двумя ребятами на засаду. Не обошлось без шума. Когда уже словно бы удалось нам уйти, один фриц — мы думали, что он убит, — бахнул в Федора Ефимыча из парабеллума. Я в последнюю минуту успел его оттолкнуть. Пуля мне ногу и прошила… Пришлось товарищам меня по очереди на себе до базы тащить. Больше всех Федору досталось — он ведь здоровый был, твой батя, Павлик, несравнимо сильнее других. А с базы вскоре отправили меня на Большую землю. Полгода я в госпитале провалялся. Выздоровел — и снова к Кольцову через фронт — майором его застал, кавалером ордена Красного Знамени.

— Значит, тот прохвост, с которым вы договорились, все-таки вас предал? — спросил Женя.

Батя пожал плечами:

— Неизвестно. На следующий день немцы его повесили. За связь с партизанами. То ли он с нами честную игру вел, и его кто-то продал, то ли немцы на нем злость выместили за то, что мы благополучно ушли.

— Наверное, в подполье трудно уберечься от предательства. Вот и с моим отцом… Он имел большой опыт конспирации! И все-таки не разглядел подлеца. Вот бы кого отыскать!..

— А ты пробовал? — Павлик поднял голову и забрал у Лены руку. — Или все больше благими намерениями балуешься?

Я ожидал, что Женя ответит какими-нибудь язвительными словами, но он сказал просто:

— Пробовал. Нитей нет. Из отцовской группы уцелел всего один человек. Случайно. Я с ним разговаривал. У него, правда, есть подозрения, но проверить невозможно: субъект тот исчез бесследно. Видно, в Германию махнул.

Я не заметил, как Лена подошла к проигрывателю.

— Мальчики, — тихо сказала она, — может, потанцуем? Антон, пригласи меня. Ну, пожалуйста…

…Я пошел провожать Лену и Павлика. Женя остался — у них с батей быстро нашлись общие темы и разгорелся спор о новом методе перевозки кубинского сахара — навалом в танке, то есть в емкости танкера. Вечер был нежаркий, и, не сговариваясь, мы двинулись пешком. Шли молча, Лена посередине. Павлик как-то по-хозяйски обнял ее за плечи, и мне стало неловко — вроде я подсматриваю. Лена покосилась в мою сторону, легонько высвободилась и взяла нас обоих под руки — и Павлика, и меня.

Так, не торопясь, мы дошли до угла Деребасовской и Советской Армии. Тут Павлик остановился закурить — как раз возле шашлычной. Прикурил от своей шикарной зажигалки — я еще спросил, откуда у него такие заграничные штучки, а он опять усмехнулся, говорит: есть приятели-шахтеры.

— При чем тут шахтеры? — удивился я.

— Особые шахтеры: что угодно из-под земли достанут.

Иногда бывает у Павлика такой какой-то, знаете, тон…

— И чего ты с ними водишься? — вырвалось у меня.

Павлик закурил и потрепал меня по плечу. Я вообще-то не обидчивый, а тут чуть не обиделся — уж очень он свысока меня похлопал. И я сразу на другое разговор повернул. Смотрите, говорю, на каком историческом месте мы остановились: ведь в этой шашлычной знаменитый «Гамбринус» был! Это мне Женя рассказывал — он здорово историю Одессы знает, всякие знаменитые здания, памятные места и так далее. Его предки тут чуть не со времен Дюка жили. Ну, может, я и перехватил, но во всяком случае, Женин отец еще в царском подполье успел поработать. До революции.

— Понимаете, — говорю, — «Гамбринус»! Вполне возможно, я сейчас, попираю след ноги писателя Куприна…

Павлик искоса глянул на меня и снова улыбнулся. Но мягкой такой улыбкой, не по-обычному.

— Куприна? Чудак! Да тут за истекший исторический период городские власти полсотни раз асфальт на тротуаре меняли.

— Да я же не в буквальном смысле…

— Эх, Антошка! Романтик… Хочешь совет? Больше думай о сегодняшнем дне, чем об исторических сувенирах. Думай и осмысливай. След Куприна… — Он опять не по-товарищески похлопал меня по плечу. — А за сим, можешь нас не провожать… Всех благ. — Сделал ручкой, подхватил Лену и ушел.

Ну что за манера у человека! А ведь мы, можно сказать, старые друзья. Павлик, если хотите знать, оказал на меня большое влияние. Особенно в последние годы. В школе учился я так себе — на троечки-четверочки. Соотношение в пользу троечек. Получил аттестат — и в Киев, в институт ГВФ. Знаете, есть ребята, которые то и дело увлекаются какой-нибудь новой профессией: то он моряком решил стать, то уже сыщиком, то, смотришь, над самодельным телевизором колдует. Со мной ничего подобного не было. С юности я хотел быть конструктором самолетов — и точка. Больше никем. Но в институт ГВФ я с блеском завалился.