Таня оторопело приняла тюльпаны в хрустящем целлофане и отступила на шаг.

– Извини, – хрипловато сказал мужчина. – Роз нигде не нашел.

И только тут она поняла, что это Павел. Она выронила букет, схватила его руки в свои, втащила его в прихожую, машинально захлопнула дверь и порывисто обняла его. Губы их слились, пространство и время вновь сжались до здесь и сейчас.

Как и в прошлый раз, их привел в себя звук – звонок в дверь и сопутствующий лай Бэрримора.

– Звонят, – прошептал Павел.

– Не открою, – напечатали ее губы на его бритой щеке. – Пошли они все на фиг…

Но Павел уже опустил руки, отпуская ее из объятий.

– Открой, – сказал он. – Открой. Это хорошо. Это все нормально…

И отошел поближе к кухне. Таня открыла дверь.

– Это я! Викуль, заходи!

Обдавая прихожую ароматами дорогого коньяка, ввалился Рафалович и, как на буксире, втянул вслед за собой совсем молоденькую девчонку со смазливой хитрой мордашкой. Она остановилась у самых дверей в нагловато-смущенной позе дворняжки.

– Знакомься, Викуля! – разведя руки в стороны, провозгласил Рафалович. – Это мой лучший друг Павел Чернов, а это вот Таня, его невеста. У Тани сегодня день рождения, мы решили, что справим его у меня… Ребята, это Викуля из канцтоваров…

– Здравствуйте… – ломким голосом проговорила Викуля, настороженно стреляя глазками по присутствующим. – Поздравляю! – сказала она Тане. Взгляд ее изумленно замер.

Заторможенный мозг Тани еще только выстраивал вопросы: как понимать Ленькино поведение и слова, особенно «невеста»; откуда взялась Викуля; что вообще происходит? Но профессиональные рефлексы уже работали вовсю. Она с ослепительной улыбкой приблизилась к Викуле и проворковала:

– Проходите же, милая. Давайте ваш плащик…

– Я… я вас знаю, – жмурясь от смущения, выдавила из себя Викуля. – Я все ваши фильмы видела.

– Да, да. Только не дрожите так… Ленечка, у тебя такая славная подружка. Что ж ты ее раньше нам не показывал? – Таня невинньми большими глазами смотрела на Рафаловича.

Леня, прикадривший Викулю минут пятнадцать назад, покосился на Таню и после некоторой паузы пролепетал:

– Да так как-то, не получалось… Давайте же к столу, душа горит…

И поспешил затолкать Викулю в гостиную. Таня не удержалась и за их спинами победно улыбнулась Павлу. Тот тоже не удержался и прыснул в кулак.

Рафалович закрутил застолье в спринтерском темпе. Подняв первый тост за именинницу, он выпил полный фужер водки до дна, тут же налил по второй и предложил выпить за дружбу. Глаза его лихорадочно сверкали, движения были порывистые и дерганые. В очень коротких перерывах между тостами он успевал, набив закуску за обе щеки, рассказывать смачные анекдоты, которые Таня и Павел слушали с легким недоумением, а Викуля поначалу краснела, а потом, отбросив смущение, принялась хохотать во все горло и больше уже не сводила с Рафаловича восхищенных пьянеющих глаз. Павел сидел молча, бокал только подносил к губам и ставил на место, ковырялся вилкой в полной до краев тарелке и изо всех сил заставлял себя смотреть не только на Таню.

– Ленечка, может быть, чаю пора? – спросила Таня, когда Рафалович начал немного сбавлять обороты, зависая на Викулином плече.

Леня встрепенулся, твердой рукой вылил себе в фужер остатки коньяка и поднялся.

– Последний тост, – провозгласил он. – Офицерский. ЗПЗД!

Павел вытаращил глаза, Таня, не раз слышавшая этот тост, только хмыкнула, а Викуля возмущенно вскинулась.

– А материться-то зачем? – срывающимся голоском спросила она.

– Это не мат, а принятое в вооруженных силах сокращение, – пояснил он, отхохотав. – Означает «За присутствующих здесь дам!» После этого тоста желающие продолжают пить уже молча, а остальные переходят к танцам, чаю и прочему.

Викуля облегченно вздохнула и заявила, что теперь хочет потанцевать. Рафалович отрывисто кивнул, включил кассетный магнитофон, остановился перед Викулиным стулом и кивнул еще раз.

– Прошу, – сказал он, протянув Викуле руку. Та взялась за руку и поднялась.

Они в обнимку закружились по комнате. У Викули некрасиво задралась отсиженная мини-юбка. В магнитофоне проникновенно хрипела Алла Пугачева: «Лети, лети за облака…»

– Пойду-ка я соберу к чаю, – решительно сказала Таня и принялась собирать грязные тарелки и бокалы.

Павел, задумчиво куривший, развалясь на диване, тут же вскочил и схватил блюдо из-под севрюги.

– Я с тобой!

На кухне Таня поставила стопку тарелок в раковину и повернулась к Павлу.

– Что ты ему сказал? Таким я его никогда не видела. Он ведет себя как… как…

– Как дезертир, которому расстрел заменили штрафбатом, – резко сказал Павел. – Не трогай его. Он сейчас счастлив. Только нам с тобой такого счастья не понять. А что я ему сказал – это касается только нас с ним. И он, и я свои решения приняли. Дело за тобой. Решай. Едешь со мной – или остаешься с ним… и с Викулей?

От его голоса у Тани плыло в глазах и подкашивались коленки.

– С тобой… Как кто? – прошептала она.

Ее повело, она прижалась к нему, чтобы не упасть.

– Он же сам сказал. Как моя невеста.

Таня уткнулась ему в плечо.

Первый звоночек – предвестник встречи Марины Муриной с Ладой Чарусовой – прозвенел еще в феврале, когда под конец очередного приема к Тане Захаржевской на Кутузовский явился Вадим Ахметович, вместе с ней проводил гостей и, оставшись наедине, попросил достать проектор. Нужно было посмотреть один слайд…

– Ну как? – спросил он, внимательно следя за реакцией Тани.

Никто не посмел бы сказать, что Таня не разбирается в живописи. Еще со школьных лет она водила экскурсии по Эрмитажу и Русскому музею, а в московский период к этому прибавились Третьяковка, Пушкинский музей. К тому же имели место разные официальные, полуофициальные и вовсе неофициальные вернисажи, устроители которых почитали за честь увидеть Таню на открытии. Она помнила сотни имен и полотен, но при этом честно признавалась себе, что ровным счетом ничего не понимает, а иначе пришлось бы заподозрить, например, что пресловутая гениальность Ван Гога, Сезанна, Малевича или Пиросмани – плод извращенного и изощренного розыгрыша каких-нибудь авторитетных эстетов, а миллионы зрителей восхищаются нелепой мазней потому только, что жутко боятся прослыть ущербными. Тане нравились картины хорошо прописанные, изящно детализированные, тем более – затейливые, с чертовщинкой, вроде Босха или Сальвадора Дали. Герхард Дау с его пляшущими скелетами привлекал ее куда больше, чем все импрессионисты вместе взятые. Она любила картины, которые можно долго рассматривать – обильные натюрморты и охотничьи сцены голландцев-фламандцев, групповые портреты вроде репинского «Заседания государственного совета». В общем, вкусы совсем неразвитые… Не то чтобы этот факт сильно ее волновал, однако же свои соображения по поводу изобразительного искусства она предпочитала держать при себе.

– Ничего вещица, – подчеркнуто небрежно сказала она. – С настроением. Кто-то явно закосил под Эль Греко.

Шеров посмотрел на нее с уважением.

– Это и есть Эль Греко. Отпечатано с фотографии. Неплохо, скажи.

– Самого Карузо я не слыхала, но мне Изя по телефону напел?.. Шеров, милый, с каких это пор ты увлекся фотокопиями? Тем более – эта картина совсем не в твоем вкусе. Ты ж омлетовские лики больше уважаешь.

– Возьми шоколадку, – предложил Шеров. – Хочу я тебе кое-что рассказать про эту картину.

Они сидели в темной комнате, лишь на белой двери светилось изображение женщины с ребенком. Хотя над их головами не полыхало ярких нимбов, было понятно, что это Богородица с младенцем Иисусом. Приглушенный золотисто-охряной фон, простые темно-коричневые одежды невольно заставляли взгляд сосредоточиться на лицах – светлых, характерно удлиненных и большеглазых. Легкая асимметрия черных, пылающих глаз Марии придавала лицу выражение строгой взыскательности и кротости. Даже явленная на посредственном слайде, эта кротость была для Тани мучительна и невыносима.