- Твой бедный папочка смутился, - сказал она, улыбнувшись заговорщицкой улыбкой, которой дарила только меня и никого больше: один уголок губ приподнимался и образовывал чудную продолговатую морщинку, тянувшуюся до самого глаза, - получалось что-то вроде подмигивающей улыбки.

- Смущение, моя рыбка, это то чувство, которое я никогда не желала бы тебе испытывать. А что касается твоего папочки, то не думай, что он смутился только из-за тебя.

Отец начал беспокойно ерзать в кресле.

- Боже мой, он смущается из-за таких вещей даже наедине со мной, его собственной женою.

- Из-за каких вещей? - спросил я.

На этих словах отец поднялся и тихо вышел из комнаты.

Думается, это было за неделю до того, как моя мама погибла. Хотя, может быть, и чуть раньше, дней за десять или четырнадцать, я не уверен. Я только знаю наверняка, что тогда мы приближались к концу этой особой серии разговоров, когда это случилось, и поскольку я лично был вовлечен в стремительную череду событий, приведших к ее смерти, я до сих пор помню мельчайшие детали той странной ночи так, будто это произошло вчера. В любое время я могу включить свою память и пропустить ее перед глазами, как киноленту; ничего не меняется. Она всегда останавливается на том самом месте, не дальше и не ближе, и всегда начинается тем же самым неожиданным образом: затемненный экран и голос мамы где-то надо мной, произносящий мое имя:

- Джорджи! Проснись, Джорджи, проснись!

А затем яркий электрический свет бьет мне в глаза, а из самой середины его, но вдалеке, голос продолжает звать меня:

- Джорджи, просыпайся, вылезай из кровати и надевай халат. Быстро! Спускайся вниз. Я хочу, чтобы ты это видел. Давай, рыбка, давай! Поторапливайся! И надень тапочки. Мы идем во двор.

- Во двор?

- Не спорь со мной, Джорджи. Делай, что тебе сказано.

Я такой сонный, чю едва разбираю дорогу, но мaма крепко держит меня за руку, ведет вниз по лестнице, открывает дверь, и мы выходим в ночь, где холодный ветер обдает мне лицо, как пригоршня воды; я широко раскрываю глаза и вижу лужайку, всю сверкающую от инея, и черный силуэт кедра с его неохватными лапами на фоне прозрачно-ущербной луны.

А над всем этим - огромное множество звезд, колесящих по небу.

Мы спешим через лужайку, мама и я, ее браслеты звенят, как сумасшедшие, а мне приходится бежать, чтобы поспевать за ней. Каждый мой шаг отзывается скрипом схваченной морозом травы, мягко пружинящей под ногами.

- У Жозефины начались роды, - говорит мама.Это великолепная возможность. Ты должен пронаблюдать весь процесс.

Когда мы подбегаем к гаражу, там горит свет, и мы входим. Отца здесь нет, машины тоже, все это место кажется пустым и огромным, и мои ноги в комнатных тапочках начинают мерзнуть на цементном полу. В углу гаража, внутри низкой проволочной клетки на кучке сена лежит Жозефина - большая голубая крольчиха с маленькими розовыми глазками, подозрительно взглянувшими на нас, когда мы подошли. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится теперь в отдельной клетке в противоположном углу, и я вижу, как он поднимается на задние лапки и нервно перебирает проволоку.

- Смотри! - восклицает мама. - Она рожает первого! Он уже почти вышел!

Мы оба придвигаемся к Жозефине, и я сажусь на корточки перед клеткой, приблизив лицо прямо к проволоке. Я очарован.

Крольчата появляются один за другим. Зрелище волшебное и завораживающее. И как быстро!

- Смотри, как он выходит, аккуратно завернутый в свой собственный целлофановый мешочек, - говорит мама. - И как же она теперь о нем заботится! У бедняжки нет полотенца, а даже если бы и было, она не смогла бы удержать его в своих лапках, поэтому она облизывает его языком.

Крольчиха поворачивает свои розовые глазки в нашу сторону; затем я вижу, как она ерзает на соломе и помещает свое тело между нами и крольчонком.

- Обойдем с другой стороны, - говорит мама. - Глупышка передвинулась. Наверняка она пытается спрятать от нас детеныша.

Мы обходим клетку с обратной стороны. Глаза крольчихи следят за нами. В двух ярдах от нас бешено скачет самец, вцепившись в сетку.

- Почему Наполеон так нервничает? - спрашиваю я.

- Не знаю, милый. Не обращай на него внимания. Наблюдай за Жозефиной. Я думаю, у нее скоро появится еще один. Смотри, как тщательно она облизывает своего маленького! Совсем как человек, купающий ребенка. Правда, забавно, что когда-то и я делала с тобой почти то же самое?

Голубая крольчиха продолжает следить за нами, и сейчас она снова подталкивает детеныша носом, а сама медленно перекатывается в другую сторону. Сделав это, она возвращается к своему занятию.

- Удивительно все же, как мать инстинктивно знает, что ей нужно делать, - говорит мама. - Только представь себе, рыбка, что крольчонок - это ты, а Жозефина- я... Постой, давай снова обойдем, чтобы лучше видеть.

Мы обходим клетку, чтобы держать детеныша в поле зрения.

- Смотри, как она ласкает и целует его всюду! Ну да! Она действительно его целует! Совсем как я тебя!

Я вглядываюсь пристальней. Эти поцелуи мне кажутся подозрительными.

- Смотри! - кричу я. - Она его ест!

И точно - голова крольчонка мгновенно исчезает во рту крольчихи.

- Мама! Скорей!

Но не успевает истаять звук моего вопля, как все крохотное розовое тельце исчезает в пасти крольчихи.

Я быстро поворачиваюсь и смотрю прямо в лицо моей мамы, не более чем в шести дюймах надо мной.

Без сомнения, она пытается, что-то сказать или, может быть, она слишком потрясена для слов, но все, что я вижу теперь - это ее рот, огромный красный рот, открывающийся шире и шире, пока не становится круглой зияющей дырой, черной внутри, и я снова кричу и уже не могу остановиться. И вдруг ко мне тянутся ее руки, я чувствую ее кожу, длинные холодные пальцы плотно смыкаются на моих кулачках, я отскакиваю, вырываюсь и ошалело мчусь в ночь. Я бегу по аллее, за ворота, крича всю дорогу, и над пределом собственного крика слышу за своей спиной звон браслетов, который становится все громче и громче, - она бежит за мной вниз по пологому холму до конца тропинки и дальше, через мост, на шоссе, где поток машин с горящими фарами движется со скоростью шестьдесят миль в час.

И тут, где-то сзади, я слышу, как по дорожному покрытию визгливо чиркают шины; затем все стихает, и вдруг я понимаю, что браслеты за моей спиной больше не звенят.

Бедная мама.

Если б только она прожила чуть подольше!

Я признаю, что она жутко испугала меня этими кроликами, но в этом не было ее вины, тем более что между мной и ею постоянно происходили странные вещи. Сейчас я отношусь к ним, как к методам жесткого воспитания, которые, как бы то ни было, принесли мне больше пользы, чем вреда. И проживи она достаточно долго, чтобы завершить мое образование, я уверен, что у меня не было бы тех проблем, о которых я говорил вам несколько минут назад.

И, пожалуй, хватит об этом. Я не собирался рассказывать о своей маме. Она не имеет никакого отношения к тому, о чем я завел разговор. Больше я не буду о ней вспоминать.

Я говорил вам о старых девах в моем приходе. Гадкое это сочетание, не правда ли,- старая дева? Воображение сразу рисует либо тощую старую курицу со сморщенным ртом, либо огромного неотесанного монстра в брюках для верховой езды, орущего в доме на всех и вся. Но эти были иного склада. Они представляли собой группу ухоженных, здоровых, хорошо сложенных женщин, большинство из которых были прекрасно воспитаны и на удивление богаты, и я уверен, что любой нормальный холостяк был бы счастлив попасть в их окружение.

Вначале, когда я только принял приход, все было не так уж плохо. В качестве защиты мне служили мой сан и одежда священника. К тому же я и сам усвоил прохладную манеру, исполненную достоинства, рассчитанную на отпор фамильярности. Таким образом, в течение нескольких месяцев я совершенно свободно вращался среди моих прихожанок, и ни одна из них не позволяла себе взять меня под руку на благотворительной ярмарке или коснуться моих пальцев, передавая графинчик с уксусом во время ужина. Я был просто счастлив. Мне было хорошо, как никогда. У меня даже начала исчезать нервная привычка щелкать пальцем по мочке уха, когда говорю.