– Мы идем в Бусару, – произнес он, глядя в зрачки, расширенные страхом. – Мы из армии Токтыгая, свои. – Он знал, что Сонго уже сказал об этом селянке, но счел не лишним повторить. – Нам нужна еда, кое-что из одежды.

Девушка не отводила взгляда, страх на ее лице сменялся презрением. Конан усмехнулся.

– Да, вояки мы никудышные, раздолбали нас в пух и прах. Но мы не мародеры. Мы платим. Вот. – Он бросил ей на подол три монеты с профилем Токтыгая. – Настоящее золото. Это только тебе, остальные тоже внакладе не останутся.

Лицо девушки исказилось. Скрипнули зубы, набухли желваки. Конан удивился – что он такого сказал? Отчего она глядит на него с лютой ненавистью? Три монеты – жалованье пешего наемника за целый месяц, для крестьянки из нищей деревни это целое состояние. Хватит на новую хибару и два десятка овец.

– А еще похороним убитых, – хрипло пообещал он. – Кто из вас захочет, может идти с нами в Бусару.

– Правда, Юйсара, – ласково произнес Сонго и дотронулся до ее руки. – Пойдем. Женщинам тут опасно.

– Бандитов тьма тьмущая, – подтвердил Конан.

– Да. – Девушка криво улыбнулась и зло сверкнула глазами. – Кругом одни бандиты.

– Мы свои, – терпеливо повторил Конан. – Мы возьмем еды, но заплатим. По три золотых на каждую.

– Те тоже были свои, – глухо сказала Юйсара, – и тоже обещали по три золотых.

Шайка ворвалась в деревню на утренней заре. Пятеро всадников с тяжелыми копьями носились по единственной улице, двое пеших спустились с обрывистого берега к мельнице, еще десятка два воинов в доспехах из кожи и бронзы растянулись цепью вдоль околицы и стрелами и угрожающими криками загоняли перепуганных крестьян обратно в лачуги. Но их ждали. Еще вечером мальчишка-подпасок, сводный брат Юйсары, гнал с пастбища овец и заметил на обрыве вооруженных людей, они сидели в кустарнике и поглядывали на деревню. Они тоже видели встревоженного пастушка, но не пытались его остановить. И с полуночи Юйсары и еще десять женщин прятались в глубокой пещере в двух полетах стрелы к востоку от села, а вход в ту пещеру так зарос колючей дикой сливой, что пробраться в нее можно было только ползком, и хоронились там в самых крайних случаях, потому что там водились змеи, их истребляли время от времени, но они снова наползали, а мальчик сказал, что те люди, на обрыве, на апийцев не похожи, вроде свои, может, дезертиры? Ну, а коли не апийцы, то всем прятаться не резон, рассудили старики, а то шарить начнут по кустам и непременно доберутся до схрона. Вот кабы это были апийцы, тогда всем надо прятаться – у шкуродеров пощады не жди. А свои что сделают? Ну, покуражатся, цапнут, что под руку подвернется, да уйдут восвояси. Надо только девок да баб молодых убрать от греха подальше.

Высокий мускулистый атаман разбойников сразу разгадал уловку старейшин. По его приказу их пытали на мельнице, потом на их глазах зарубили большинство жителей деревни и сбросили трупы в реку, а затем еще раз обыскали дома и перебили всех, кто там прятался. Тогда-то и получил маленький подпасок, сводный брат Юйсары, удар копья в бок. Он все видел и обо всем рассказал на другой день, умирая на руках сестры, обагренных бандитской кровью. Шайка все-таки искала женщин за околицей, и один из разбойников наткнулся на подозрительную тропинку на крутом берегу, уводящую в заросли терновника. Он не стал звать товарищей, ужом пролез под кустами в пещеру, и там привыкшие к темноте женщины оглушили его камнями, а затем Юйсары ловко перерезала ему горло – дочери скотовода не раз доводилось забивать баранов.

Дело шло к вечеру, и никто не решился искать запропастившегося мародера. Шайка переночевала в селе, наслаждаясь криками старейшин, которые умирали на смазанных курдючным салом кольях, а утром отправилась на юг, к Бусаре. Женщины слышали, как они уезжают – лошади протопали невдалеке от пещеры, по другому берегу реки.

Юйсары вернулась в село и нашла истекающего кровью сводного брата, мальчик почти сутки пролежал в курятнике, притворяясь мертвым, и он плакал в ее объятьях, понимая, что скоро умрет. А когда она спросила, знает ли он имя разбойничьего предводителя, пастушок кивнул и скорчился от боли. Да, он помнит, как обращались к атаману его подручные, помнит, как сам темноволосый синеглазый силач взывал к небу, прежде чем обрушить топор на голову беззащитного крестьянина: «Кром! Ты слышишь меня, владыка могильных курганов? Это я, твой верный раб, Конан из Киммерии! Прими от меня новую жертву!» И еще мальчик сказал, что перед казнью старейшин Конан достал тугой кошелек и предложил по три золотых за каждую молодую женщину.

Войлочный шатер прекрасно спасал от жары. Даже в летний полдень, когда не то что птицы – слепни хоронились в тени редкой бледной травы, под островерхим кровом царила прохлада; для пущего уюта хозяева шатра, сотник горной гвардии Бен-Саиф и латник Лун регулярно окунали в горшок с водой ивовый веничек и обрызгивали кошмы под ногами. Правда, в шатре все время пахло козьей шерстью, но знатной пленнице это не досаждало. Ей дозволялось свободно ходить по лагерю, но никакая сила не заставила бы ее покинуть эти тонкие стены, ибо в первый же день плена ее чуть не изнасиловали у отхожего места трое здоровенных апийцев. Хвала Митре, вовремя подоспел Бен-Саиф со своим мрачным помощником; после жаркой перебранки апийские скоты отпустили Зивиллу и, обозлено ворча, принялись мастурбировать прямо у нее на глазах. Бен-Саиф молча отвел ее в свой шатер, усадил на ложе из козьих шкур и протянул чашу прокисшего конского молока – излюбленного налитка гирканских кочевников, которым не брезговали и их южные соседи апийцы. Снисходительно кивая, он выслушал ее страстные проклятия и попросил вести себя осмотрительнее, в ответ Зивилла возмущенно фыркнула и обещала последовать его совету – хотя бы для того, чтобы дождаться своего часа и скормить воронам требуху апийских рукоблудов и их агадейских прихлебателей.

В тот вечер Бен-Санф долго и горячо уговаривал Зивиллу помочь ему. Не скупился на обещания и клятвы, а в ответ слышал лишь брезгливые оскорбления. Потом, доведенный до бешенства, сказал, что завтра уедет и оставят ее под охраной апийцев. Зивилла сочла это пустой угрозой – такими пленницами, как она, не разбрасываются. Она расхохоталась сотнику в лицо.

А наутро Бен-Саиф и Лун уехали вместе с бородатым чудовищем Каи-Ханом и меньшей частью орды. Остальные апийцы убрали шатры, погрузили их на телеги и тронулись на восток. Потея больше от страха, чем от жары, Зивилла тряслась на двуколке за спиной коренастого возницы и даже глаз поднять не смела; сколько похотливых окликов услышала она в тот день, сколько раз возница охаживал кнутом мордастых ублюдков – уже и не вспомнить.

На другой вечер в обоз вернулись усталые и довольные горногвардейцы, Бен-Саиф с рукой на перевязи сообщил Зивилле, что ей ничто не грозило – Каи-Хан обещал любому наглецу, который посмеет до нее дотронуться, засунуть в зад гюрзу. А ведь мог бы и утром сказать, тоскливо думала она, глядясь в бронзовое зеркальце и считая серебряные волоски в челке. Три… Четыре… Будь ты проклят, серое отродье Нергала, не получится по-твоему. Рано или поздно ты себе сломаешь шею.

Бен-Саиф долго не ложился спать, все возился со снастями, укрепленными на сбруе его коня, а на бедное животное страшно было смотреть – весь круп в ожогах и ссадинах, правый глаз налит кровью, на холке проплешины. «Ничего, оклемается, главное – ноги целы, – успокоил товарища Лун. И добавил озабоченно: – А гриву надо срезать. Ну ее к Митре, только мешает».

Лежа за войлочной стеной на вонючих козьих шкурах, Зивилла прислушивалась к их негромким голосам и дивилась незнакомым словам. «Ну, что, кренить раструб?» – «Ага… Куда ж ты запалы суешь, так-растак?» – «А что?» – «А то! Это ж „нергалов пот“! А запалы из вурдалачьего волоса! В Кур торопишься? Так туда лучше в приличном виде явиться, а не по частям!» – «Понял, виноват. Вот этот железный диск как навинчивать, по ходу солнца или против?» – «Как хочешь, так и навинчивай. А лучше выкинь к Митре в нужник, у него резьба сорвана. На, вот запасной. Только масло смени и крепящее заклинание обнови».