Пастыри и ануннак зачарованно глядели, как жрец Черного Круга неуверенно толчется в дверном проеме перед мозаичным кругом, занимающим чуть ли не весь пол просторного зала. На разной высоте над кругом висели на тонких тросах или вовсе безо всякой видимой поддержки многочисленные предметы самого опасного вида, напоминавшие метательное оружие кхитайцев, шипастые кистени пиратов моря Вилайет, прихотливо изогнутые крисы островитян южного Вендийского океана и иные снасти, коим и названия-то не подберешь. Не могло быть сомнений, что при малейшем прикосновении к любой из плиток мозаики весь этот смертоносный арсенал пустится в дикий пляс.

Круг можно было просто-напросто обойти, не встретив никаких препятствий, но жрец, по всей видимости, напрочь исключал эту возможность. Когда одноглазый занес ногу над «ареной», Абакомо не поверил собственным глазам – неужели волшебник такой квалификации способен угодить в столь примитивную психологическую западню?

«Гость» нерешительно опустил подошву на шестиугольную лазуритовую пластину, та слегка утонула под его тяжестью, а затем с треском разломилась, и маг завопил – из его стопы торчал вверх зазубренный железный шип величиной с наконечник кавалерийской пики. Отчаянно размахивая руками, чтобы не упасть, маг рывком освободил ногу; на зазубринах остались кровавые клочья мяса.

Абакомо поморщился, преодолевая тошноту, пастыри возбужденно ахнули. Тут бы «гостю» остановиться и призадуматься, но, видимо, страшные испытания этой ночи сказались-таки на его сообразительности и интуиции. Он отступил на три шага и с разбегу прыгнул в круг.

С этого мгновенья он был обречен. Перейти «арену Эрры» не сумел бы ни один смертный, даже наделенный колдовским могуществом. «Арена» была чрезвычайно сложна в устройстве и обслуживании, требовала много энергии и людского времени, зато действовала наверняка. Если, конечно, злоумышленник решался двинуться напрямик вместо того, чтобы спокойно обойти ловушку по кругу. Абакомо сам не взялся бы объяснить, что побудило его увенчать охранную систему летней резиденции такой экстравагантной западней, рассчитанной на явного безумца. Может быть, все те же отцовские проповеди о рыцарской морали, въевшиеся в сознание? Пусть враг коварен и беспринципен, пусть он заслуживает самой страшной кары, но если он явился по твою душу, нельзя лишать его всех до единого шансов на победу. Иначе ты докажешь, что сам ничем не лучше него.

Маг Черного Круга отказался поверить, что голый серый пол вокруг мозаичных плит не заключает в себе опасности. Он предпочел явную угрозу тайной, и теперь, глядя на кровавые брызги, разлетающиеся по «арене Эрры», Абакомо гадал, как бы он сам поступил на его месте.

Во всяком случае, он бы первым делом хорошенько подумал.

В шатре Каи-Хана не умолкал щебет – по всем стенам висели проволочные клетки с певчими птицами, двоим ражим телохранителям вменялось в обязанности холить и лелеять голосистых пестрых узниц. По традиции правитель Апа в походе жил аскетом, а свою долю добычи регулярно отправлял с обозом на родину, подавая пример воинам. Но некоторые слабости он себе все же позволял (кто из великих безгрешен?). Он повсюду возил с собой клетки с пичугами и покуривал кхитайский опий, тогда как его подданные обходились в пути без домашних любимцев и довольствовались обычно слабенькой вендийской коноплей. А еще он первым (и с полным правом) тешился с женщинами, которых его орда захватывала в разбойничьих набегах.

При виде черноволосой зеленоглазой красавицы Зивиллы у него всякий раз текли слюнки, а по низу живота и бедрам разбегался огонь, от которого любой из его воинов давно потерял бы голову. Но Каи-Хан недаром в тридцать восемь лет (возраст для апийского вождя более чем преклонный) все еще правил страной и водил в походы шайку отчаянных головорезов. И недаром это сонмище непослушных, недисциплинированных буянов с каждым днем все больше напоминало регулярную армию. Он умел, когда надо, держать норов в узде и ждать своего часа. Он ценил своих новых союзников и прощал им чистоплюйство, хотя, на его взгляд, оно заслуживало только презрения.

И Каи-Хан клятвенно обещал себе: пока не выжмет из них без остатка свою выгоду, он будет потакать всем дурацким капризам, даже удавит для острастки кого-нибудь из своенравных молодцов, если они вздумают задирать агадейцев. Он едва не сломал челюсть своему любимцу Ияру, когда узнал о его «джигитовке» на коне Бен-Саифа; только неописуемый ужас, застывший в глазах бледного сотника, смягчил удар огромного кулака.

Но сейчас, сидя на иранистанском ковре перед кальяном и глотая опийный дымок, сдобренный южными благовониями, он откровенно сожалел, что в первый же день, когда знатную пленницу привезли в его стан два серых латника, не заявил о своей привилегии. Зря, что ни говори, он церемонится с дерзкой красоткой. Отвесить бы ей крепкую оплеуху, повалить на четвереньки, заголить распрекрасную дворянскую задницу и сделать то, за что женщины уважают настоящих мужчин. Глядишь, козочка стала бы куда сговорчивее.

– Да отринет меня Инанна, если я понимаю тебя, госпожа, – сокрушался Бен-Саиф. Он то приседал на корточки перед непреклонной котировкой, то снова начинал мерить нервными шагами шатер. – Мы, агадейские горногвардейцы, знаем, что такое клятва верности, мы просто не способны изменить своему повелителю, но ведь такие люди, как ты, всегда считали нас ослами. Скажешь, нет?

– Скажу да, – буркнула Зивилла. – Вы самые настоящие ослы, но не потому, что верны повелителю.

– Лицемерие! – воскликнул Бен-Саиф. – В мире хаоса – твоем мире – честность, преданность, долг вассала – всего-навсего громкие слова, любой из твоих соотечественников без зазрения совести разменяет их на гроши.

– И не прогадает, – вмешался в разговор барон Ангдольфо, который сидел в темном углу на шелковых подушках и совал дольки мандарина в клетку большого зеленого попугая.

Зивилла ошпарила изменника ненавидящим взглядом, тут же взяла себя в руки и холодно спросила:

– И много ли ты выгадал, меняла?

Ангдольфо отвернулся. По возвращении в лагерь он ни словом не обмолвился при Зивилле о своих злоключениях в Когире, но женское чутье мгновенно подсказало пленнице, что у ее бывшего любовника и телохранителя не все идет гладко. Она без труда догадалась, что Ангдольфо побывал в Даисе, и горногвардейцы не пытались ее разубедить.

– Ты пойми, когда речь идет о судьбе человечества, такие понятия, как предательство и верность, теряют смысл, – в который уже раз втолковывал упрямице Бен-Саиф. – Оставь эти предрассудки нам, тупоголовым ослам. Постарайся рассуждать здраво, я тебя ни о чем другом не прошу. В мире невозможно встретить двух одинаковых людей. У каждого человека свои устремления, свое восприятие действительности, если на то пошло, свои путь в жизни. Мы не притязаем на свободу личности, не хотим заступить ей путь. Совсем напротив, мы ей предлагаем торную дорогу. Тысячи дорог! На суше, на море, в небесах! В конечном счете мы все выгадаем. Я, ты, Лун, Каи-Хан, Ангдольфо. Если договоримся соблюдать кое-какие условия. Для начала просто-напросто научимся уважать друг друга! Хотя бы за то, что мы все такие разные.

Зивилла устало вздохнула. Эти доводы она выслушала, наверное, десяток раз, ее теперь даже не тошнило. Зато на лицах Каи-Хана и Ангдольфо то и дело проглядывало отвращение. За тысячелетия мир способен измениться до неузнаваемости, но люди всегда остаются прежними. Почти не меняется численное соотношение дураков и умных, злодеев и добряков, подонков и порядочных. У одних душа светится, у других лишь смердит, как кусок дерьма. Один младенец с наслаждением отрывает бабочкам крылышки, другой обливается слезами, ненароком раздавив таракана. Можно ли научить человека уважению к ближнему? Иные считают, что с помощью пыток его можно научить чему угодно.

– Так это из уважения ты сжигаешь мальчишек заживо? – угрюмо спросила дама Когира. – Из уважения травишь людей черным лотосом, из уважения ведешь на мирную Бусару банду кровожадных гиен?