- Ты, Гашпар, еще не скоро туда явишься.

- Скорее, чем вы думаете. - Гашпар кинул мрачный взгляд на турок и продолжал: - Когда невольники кончат ужинать, сюда подойдет тот турок, что схватил меня. Он придет, чтоб надеть нам на руки кандалы. Вот я и убью его.

- Не делай этого, сын мой.

- А я его все равно убью. Только он подойдет - выхвачу у него кинжал и заколю, собаку! Прямо в брюхо клинок воткну! Так что вы уж, пожалуйста, исповедуйте меня.

Священник пристально посмотрел на него.

- Сын мой, - проговорил он спокойно, - я не стану тебя исповедовать: я лютеранин.

- Новой веры?

- Сын мой, она только называется новой, а на самом деле это старая вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не исповедуем - только сами исповедуемся богу. Мы верим, что господь зрит наши души… Но зачем тебе погибать? Сам же видишь - мы еще на венгерской земле, и Печ отсюда неподалеку. Частенько ведь случалось, что венгры отбивали невольников.

- А если не отобьют?

- Божья милость будет над нами. Ведь есть и такие люди - их даже немало, - которые достигли счастья на турецкой земле. Идет туда человек, закованный в цепи, а в Турции становится господином. Потом и домой возвращается… Пойдем, сын мой, поешь.

Парень мрачно смотрел на турок.

- Черт бы побрал их, окаянных! - пробормотал он сквозь зубы.

Священник покачал головой.

- Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?

Парень встал и поплелся к невольникам.

Это были большей частью молодые и крепкие люди. Среди женщин сидела цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и даже волосы ее, по цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.

Цыганка иногда вскидывала голову, отбрасывая волосы, падавшие ей на глаза. Она то и дело говорила что-то на своем языке рябому цыгану Шаркези.

- Кто она такая? Жена твоя? - спросил его возница.

- Нет, - ответил цыган, - еще не была моей женой.

- О чем же вы с ней толкуете по-цыгански?

- Да вот просит подпустить ее к костру, она будущее предскажет.

- Наше будущее в руках бога, - строго сказал священник. - Не устраивайте никаких комедий, не кощунствуйте.

Среди невольников сидело двое пожилых. Первый - молчаливый человек, по виду знатный барин, смуглый, седобородый, с длинными, свисающими усами. Его можно было принять и за барина и за цыгана. Он не отвечал ни на какие вопросы. От левого уха через всю щеку тянулся у него алый шрам. Странный запах исходил от него: так пахнет пороховой дым. Второй - тот крестьянин, которого вели на одной цепи со священником. Он смотрел на все широко раскрытыми глазами, словно удивлялся. Голова его свесилась на грудь, будто она была тяжелее, чем у других людей. Да и правда, голова у него была огромная.

Невольники ели паприкаш из баранины и тихо беседовали меж собой. Толковали о том, как бы освободиться от турок.

- Да никак, - сказал вдруг большеголовый крестьянин и, положив ложку, вытер губы рукавом рубахи. - Я-то знаю, - я уже однажды помучился в рабстве. Десять лет жизни у меня пропало.

- И что же, вас домой отпустили?

- Какое там отпустили!

- Так как же вы освободились?

- Как? А так - задаром, без выкупа. Привезли меня раз в Белград, и оттуда я удрал - переплыл Дунай.

- Каково же в рабстве-то? - спросил шестнадцатилетний парнишка со светлыми водянистыми глазами.

- Что ж, братец, нельзя сказать, чтобы там меня жареным и цыплятами кормили.

- А вы у богатого служили? - спросил кто-то из-под телеги.

- У самого султана.

- У султана? Кем же вы служили у султана?

- Главным чистильщиком.

- Каким это главным чистильщиком? Что же вы у него чистили?

- Конюшню.

Невольники рассмеялись, потом снова понурились.

- А с женщинами как обращаются? - спросила черноволосая молодица.

Крестьянин пожал плечами.

- Тех, кто помоложе, замуж берут - становятся турецкими женами. Но больше все служанками.

- А как обращаются с ними?

- Да с кем как!

- Зверствуют?

- Когда как.

- Бьют женщин? Правда, что они очень бьют женщин?

Священник встал.

- Стало быть, дорогу вы знаете?

- Лучше б я ее не знал!

Поставив ногу на ступицу колеса телеги, священник при отсветах костра пристально разглядывал широкое, гладкое кольцо кандалов, охватывающее щиколотку. На нем были выцарапаны значки. Это были записи какого-то невольника: страдания долгого пути, изложенные в двадцати словах.

Священник прочел:

- «От Нандорфехервара до Хизарлика один день. Потом Баратина…»

- Нет, - заметил крестьянин, - до Баратины пять привалов.

- Значит, эти пять крестов означают пять привалов. Стало быть, пять стоянок.

- «Затем следует Алопница…»

Крестьянин кивнул.

- «Потом Ниш…»

- Это уже Сербия, - вздохнул крестьянин, обняв свои колени. - Там растет этот… как его? Рысь, что ли…

- Рысь? - удивилась одна из женщин.

Крестьянин не ответил.

Священник продолжал рассматривать насечки на кандалах.

- «Потом следует Кури-Кемце…»

- Там много скорпионов.

- «Шаркеви…»

- Там три мельницы работают. Чтоб у них в запруде вода пересохла!

- «Цариброд…»

- Вот где меня исколошматили. Ртом и носом хлынула кровь. И голову рассекли.

- А за что? - спросили сразу несколько человек.

- За то, что я разбил кандалы на ногах. Вот за что!

- «Драгоман…» - читал священник.

- Это уже в Болгарии, - сказал крестьянин. - Оттуда мы приедем в Софию. А в Софии башен видимо-невидимо. Большой город!

Священник, послюнив палец, тер кандалы.

- «Иктыман…»

- Там девушка одна померла, бедняжка.

- «Капидервен…»

- Снегу там… Даже летом и то снег лежит в горах.

- «Позарки», что ли?

- Да, да, Позарки, чтоб они провалились! В Позарках мы ночевали в овчарне, и крысы бегали по нашим головам.

- «Филиппе…»

- Это тоже город. Чтоб он сквозь землю провалился! Да только чтоб ночью, когда все в сборе и спят под кровом.

- «Каладан…»

- Там продали моего дружка. Чтоб их проказа изъела!

- «Узонкова…»

- Фруктовых садов там пропасть. Место хорошее. Одна женщина подарила нам в Узонкове две корзины яблок.

- «Харманлы…»

- Там один знатный турок купил Антала Давидку. А сперва меня торговал.

- «Мустафа-Паша-Кепрю…»

- Там наведен огромный каменный мост. Чтоб ему треснуть пополам!

- «Адрианополь…»

- Большой вонючий город. Там водятся громадные твари - слуны.

Невольники удивились:

- С луны?

- Да вот, - ответил крестьянин, - живая скотина, этакая громадная, не меньше груженого воза, а то и больше. Голая, как буйвол. А нос у него не хуже хвоста у иной скотины. Как начнут его мухи кусать, так он носом спину себе чешет.

- «Чорлу…»

- Там мы увидим море!

Невольники вздохнули. Иные закрыли лицо руками, другие уставились в темноту глазами, полными слез.

Заговорил человек, пропахший порохом и со шрамом на лице.

- Земляки, - сказал он, понизив до шепота свой грубый голос, - освободите меня, и я всех вас отобью от турок.

Невольники взглянули на него. Говоривший искоса посмотрел на турок и продолжал еще тише:

- Я знатный человек. У меня два замка, дружина и деньги. Так вот, когда я буду сидеть вон там, возле пятой телеги, вы нарочно поднимите шум и затейте свару.

Крестьянин, уже побывавший в рабстве, пожал плечами.

- Изобьют нас, да и вас тоже.

- Как ваше имя, сударь? - спросил священник.

- Мое имя Раб, - нехотя ответил человек со шрамом на лице.

Он поднялся, проковылял несколько шагов по направлению к туркам, потом сел и, прищурившись, стал рассматривать людей, освещенных пламенем костра.

- Подумаешь, знатный человек! - махнул рукой один из невольников. - Цыган какой-нибудь, а может, и палач.

При слове «палач» Герге вздрогнул и с ужасом уставился на незнакомца. Своим детским умом он понял так, что этот человек - цыганский палач.