– Посидите еще… Прости, что погорячился,- повинился он.- Да и

Даша, наверное, хочет потанцевать. А мы сейчас танцы устроим.

– Не уговаривай. Решенного перерешить нельзя.- Галахов сам был удивлен непреклонностью своей обиды, подогретой алкоголем.

Сопровождаемые суетящимся и моргающим Аликом Павел и Даша вышли в общий коридор. Там уже горел свет. На стене все так же красовалась газетная вырезка:

*“Велик и могуч русский язык.*

*А говорить некому”*

.

– Друзья, возьмите меня с Майклом!.. Мы не нарушим вашего тет-а-тета, слово джентльмена! Глупо мне здесь без тебя оставаться…

Павел подхватил портфель, прижался щекой к щеке Алика.

– Извини, но мы уж сами. А вы потом. И девушки вас ждут.

– Эх, Галахов! Кому нужен старый, потрепанный боец сексуального фронта? Ладно, я умолкаю… Матушке твоей поклон. Как, кстати, она поживает?

– Нормально.

Мать Галахов не видел уже месяца три. Правда, звонил по телефону почти ежедневно. С того момента, как мать оставил ее второй муж, она сделалась ужасно набожной, каждое воскресенье посещала церковь, увешала стены своей квартиры иконками, устроила красный угол с лампадкой, читала только святоотеческую литературу. И чем меньше она верила в Бога, тем яростнее пыталась убедить других в своей ортодоксальной религиозности.

Слишком независимаи тверда была всегда его мать, чтобы искать опору в каком-либо конкретном человеке, да и не очень-то в таком возрасте можно было надеяться на нового спутника жизни.

Разгульные подруги и приятели давно обустроились в жизни и нечасто теперь ее навещали. Вотона и рассудила, что помочь ей отныне может только существо высшее, Бог, мучая и насилуя себя и других необходимостью верить. Она не желала, чтобы Павел навещал ее слишком часто, хорошо понимая, что от него свое неверие она долго утаивать не сможет.

Сам он в церкви бывал редко – только как любитель старорусской архитектуры. Охоты не было. Да и не верил он в Церковь – с ее обязательной соборностью, гонением инакомыслия, неуважением к собиравшимся прихожанам, толпившимся на ногах, без своего места в церковном пространстве, которое имеет любой человек из паствы католической или протестантской. Однажды в Троице-Сергиевой лавре, в Загорске еще, во время крестного хода от духоты упал он в обморок (его вытащил тогда на улицу Лёня Гаврилов) и решил, что это – мистический знак, указующий на его естественную несоборность. А Бог, конечно, существовал, иначе откуда бы взялись в человеческом существе добрые чувства. С тех пор, несмотря на друзей-славянофилов и свои писания о российском религиозно-художественном феномене конца прошлого века, в бытовых разговорах старался он темы православия не касаться.

Поэтому нежелание матери общаться с ним он принял, чувствуя, что и она не хочет дебатов всерьез. Но не объяснять же все это Алику!..

Павел закрыл за собой общественную дверь в коммунальный коридор, нажал кнопку лифта. В кабине, виноватясь, Даша положила ему голову на плечо и, заглядывая в глаза, спросила:

– Ты расстроен? Я повода не давала. Он сам полез. Ты поссорился со своим другом? Не грусти. Я навсегда твоя.

– Я не грущу. Я знаю это.- Павел обнял ее за талию.

“А ведь я не лучше Нарумова,- вдруг пронеслось у него в голове.- Стыдно!”

– Скажи, а то письмо, которое ты хотел прочитать, прочитал? – снова спросила внимательная Даша.- О чем оно?

Галахов раздраженно дернул плечом, не смея сейчас быть строгим к друзьям, но все же ответил:

– О том, что никакого святого Грааля не существует.

Дверь лифта отворилась, они вышли. Было уже около двенадцати.

– Я чего-то боюсь,- шепнула вдруг Даша.

Спускаясь по ступенькам от лифтовой площадки, они увидели, что у выхода торчит подросток со злым, испитым лицом и шеей, обвязанной грязным белым бинтом. С ленивой наглостью посмотрев на парочку, подросток загасил дымящуюся сигарету о стену и скользнул на улицу, хлопнув дверью.

Тогда и Павел тоже ощутил иррациональное, неподвластное разуму чувство страха – не тревоги, не беспокойства от возможно ожидающей опасности, а именно парализующего страха.

“Вернуться?.. Пока из подъезда не вышли… А что наверху скажу, как объясню, почему вернулся? Что испугался неизвестно чего?

Обойдется. Да и что может быть?..”

– Все будет в порядке,- успокоил он себя и Дашу.

На улице никого не было. Они окунулись в темную синеву теплой летней ночи. Гармошка и визги затихли. Кое-где светились еще окна, из них доносились звуки телевизионных передач, а кое-откуда и музыки. Фонари не горели. Разве что фары редких машин, проносящихся по шоссе, расположенному за буерачным пустырем, давали представление о том, куда им надлежало стремиться.

– Придется мотор ловить,- пробормотал, озираясь, Павел.- Если только в этом захолустье это возможно…

Они двинулись по разбитой дороге к шоссе. Вдоль дороги стояли фонарные столбы, не дававшие света. Только на самой середине их пути виднелись два желтых круга, выхваченных из общей черноты двумя электрическими лампочками. На них они и ориентировались.

Освещенное пространство всегда кажется спасительным островком в бесконечном море тьмы. Он обнимал девушку за плечи, но была она напряжена и испуганно вздрагивала от любого шелеста бурьянной травы.

Он попытался подбодрить ее и себя мечтами:

– Солнце мое, а ты правда хочешь за меня замуж? Я-то вдруг понял, что без тебя жить не могу. А ты? Мы уживемся с тобой?

– Еще как! – Даша повернула к нему лицо и смутно улыбнулась в темноте.- Мы с тобой, Галахов, хорошо жить будем. Ты даже не представляешь, какое это счастье, когда ты просыпаешься, а рядом на подушке сопит любимый человек!

Они уже почти дошли до горевших фонарей. И тут Павел снова ощутил чувство непреодолимой тревоги. Они вступили в освещенный круг. И именно тогда из темноты пустыря послышался регочущий смешок, а потом глумливый голос попросил:

– Эй, малый, постой-ка! У тебя стакана нет? Из горлаЂ неохота.

“Куда идти? К шоссе? Или повернуть и бежать к дому? Что разумнее?..”

Мысли торопились. Но поджидавшие их были еще быстрее. Из темноты вынырнул подросток с обмотанной грязным бинтом шеей. Он выплюнул изо рта сигаретку, растер ее ногой и встал перед парочкой, протягивая руку и шепелявя:

– Чего молчишь, паскуда? Стакан давай. Люди ждут.

– Нет у меня стакана! – резко ответил Павел, понимая, что недоросток – посыльный, передовой отряд, а за ним основные силы.

Крепче прижав к себе Дашу, он все-таки пошел независимой походкой мимо – в сторону шоссе. Бежать к дому – все равно не добежишь, а только раздразнишь охотников. А так – вдруг и обойдется, да и машину там, может, остановить какую удастся.

– Чует, гад, что поговорить надо,- раздался из темноты пьяный и хамский сип. И здоровый амбал вылез на свет.

– Пойдем назад,- тихо, как ребенок маленький, попросила Даша.

Но было уже поздно поворачивать. Из темноты одна за другой появлялись фигуры, окружая парочку. С удивлением и отвратительным чувством подступающей к горлу тошноты он узнал среди восьми-девяти монстров, взявших их в кольцо, давешнего

“афганца”, “охранника”, с висячими льняными волосами, с которым он схватился из-за медноволосой девицы на автобусной остановке.

И подходили новые. С пустыря слышались хохот и возня молодых псолюдей.

– Да, может, не он, Колянь?! – крикнул кто-то издали, из не подтянувшихся еще.

После этих слов мелькнула безумная надежда (хотя знал, по слову

Пушкина, что “несчастью верная сестра надежда”), что пронесет, что все разговором обойдется. И он остался стоять, выставив вперед левое плечо, как бы прикрывая собой Дашу, но портфель на землю не бросил, показывая, что готов не к драке, а к контакту.

Стая молчала, кто-то поеживался, почесывался, “псы” глядели на

Дашу с Павлом, глотая слюну, однако даже малейшего лая не раздалось. Дома казались теперь очень далекими. И шоссе смолкло.

Ни одной машины не проехало за это затянувшееся мгновение. Лица окруживших вдруг смазались до неразличимости черт, только белел бинт на шее одного из них да Дашины белые носочки светились на ее смуглых ногах.