Да, мир меняется, и меняется быстро. Многое он повидал за последние десять лет. Женщины стали иными. Большинство не отвечает уже идеалу вечно женственного. Они курят, вступают в прения в общественных местах, участвуют в политической борьбе и обязательно стригут волосы. Они с одинаковым успехом дают человеку в ухо и разражаются слезами. Плачут вообще меньше прежнего, а борются больше, и слезы у них зачастую являются не столько проявлением слабости, сколько дипломатическим приемом. Ничего нет удивительного, если у них развивается и не свойственное им раньше чувство юмора.

Вот почему незнакомая девушка смеялась над Хурдом, с тайным сочувствием думал Клифтон, спускаясь в лифте на улицу. Она вполне здраво отнеслась к происшедшему событию. Мир не перевернется вверх тормашками от того, что Иван Хурд на время выбудет из строя. Он смутно представлял ее себе маленьким мужественным существом. Непременно — маленьким! С высоким ростом не вязался бы такой смех. И волосы у нее не стриженые. У стриженых не бывает такого голоса.

Пока он спускался в лифте, у него кружилась голова, двоилось в глазах, и он, как подвыпивший человек, старался держаться особенно прямо. Прислужница при лифте проводила его усталыми глазами, когда он завернул в коридор. Лицо у него было бледное, как полотно; на лбу выступали капли пота. Девушка, хотя и стриженая, с участием глядела ему вслед.

— Этот парень не под мухой, — сказала она кому-то. — Он не пьян, а болей.

Выйдя на воздух, Клифтон глубоко вдохнул и несколько минут простоял, опершись о стену. Потом медленно пошел по улице. Было шесть часов, когда он зашел в невзрачное кафе и потребовал стакан крепкого чаю.

После этого он направился через мост к Мон-Руайялю. Обычное бодрое настроение начинало возвращаться. К нему присоединилось чувство освобождения. Идя на свидание с Иваном Хурдом, он боялся не за себя, боялся трагического исхода для него. Все закончилось счастливо; трудно было придумать наказание лучше. Хурд остался жив, но жить он будет, отравленный желчью этого часа.

Шагая в тени густых деревьев, которые превращали старую дорогу в зеленый коридор, он думал о том, как Бенедикт принял Джо и известие о его возвращении. Сюрприз большой, разумеется, — это возвращение с того света! Можно представить себе, как выпытывал Бенедикт мальчугана, до последней минуты сомневаясь, что убитый в Гайпоонге друг воскрес!

Старина Бенедикт! Неуклюжий, небрежный, милый и абсолютно не знающий страха! Так же, как и он сам, всегда опасающийся ввязаться в какую-нибудь историю с женщиной, не говоря уж о том, чтобы связать себя с женщиной. Приключение в Симле было, насколько известно Клифтону, единственным допущенным им отклонением. Клифтон сам удивлялся, почему этот случай нет-нет да и всплывет у него в памяти. При этом он отчетливо видит вдовушку — такой, какой часто видел ее во плоти шесть лет назад, — в ореоле коротких золотых кудрей, с яркими голубыми глазами и ротиком, который постоянно складывался в маленькое круглое О, что должно было выражать восторг или сугубое внимание. А роста она была такого, что как раз подходила Бенедикту под руку, когда он вытягивал руку.

Разумеется, она была недурна. На этот счет Бенедикт не ошибался в своем суждении. И, кажется, не уклонялась от истины, когда говорила, что ей двадцать шесть лет. Афганцы застрелили ее мужа спустя шесть месяцев после их свадьбы, когда ей был двадцать один год. Вполне естественно, что она искала себе другого и сильно принялась за Бенедикта. Наверное и заполучила бы его, если бы не стратегические маневры его, Клифтона. Возможно, что поступал он не совсем красиво, но, поскольку противником была вдовушка, притом стриженая, совесть никогда не беспокоила его.

Тут Клифтон вспомнил, что в голосе вдовушки была та же подкупающая мягкость, что у девушки, смеявшейся в кабинете Хурда. Именно смех ее и привлек прежде всего внимание Бенедикта. Такие голоса — опасная штука: могут прикрывать всякую дьявольщину.

Он не спеша подходил к стоявшему посреди большого сада мрачному старому каменному дому, в котором жил Эльдоз. Построенный полтораста с лишним лет назад каким-то предприимчивым Эльдозом дом с тех пор переходил в семье по английской линии от отца к сыну. Клифтон помнил, как расспрашивала об этом доме симлская вдовушка, которой мерещились там духи и прочее; Бенедикт краснел при ее расспросах, как довольный ребенок! Вдовушке пришелся бы по вкусу такой дом!

Клифтон подошел, наконец, к дому, отступившему в тень трехсотлетних деревьев, под которыми когда-то индейцы держали совет с белыми искателями приключений. Дом, точно так, как в другой вечер, лет десять назад, светился тускло — будто он до сих пор освещался не электричеством, а свечами. Такое впечатление создавалось благодаря малому размеру окон. У Клифтона сильнее забилось сердце, когда он подошел к дверям и взялся за большой, ручной работы, молоток. Волновало это возвращение из царства теней. К тому же он любил Бенедикта.

Не успел отзвучать стук молотка, как послышались шаги, которые он узнал бы из тысячи, — всегда ровные, неторопливые, независимо от того, что ожидало впереди и что следовало сзади. Дверь открылась, и в рамке ее появилась страшно тонкая, слегка сутуловатая, шести футов и трех дюймов вышины, фигура Бенедикта. Конечно, он не изменился. Редкие белокурые волосы не вылезли, усы по-прежнему кустиком росли у самого носа; все так же небрежно был завязан галстук; и пепел лежал на отвороте куртки, и руки, как всегда, торчали из чересчур коротких рукавов.

Они смотрели друг на друга.

— Клянусь Юпитером, сам старик, живехонек! — воскликнул Бенедикт.

Клифтон знал, что встреча будет в таком роде, без эмоциональных фейерверков. Они крепко пожали друг другу руки. Внутренний трепет отразился в глазах. Ведь каждый из них, не задумываясь, умер бы за другого. Несколько мгновений они молчали и не запирали дверей. Бледно-голубые глаза Бенедикта влажно блеснули. И то же ощутил Клифтон в своих глазах. Потом они рассмеялись.

— Как дела, Бонс?1 — спросил он. Это прозвище он дал Бенедикту, когда в первый раз увидел его без одежды, с резко выдававшимся костяком.

Бенедикт запер двери и, обняв длинной рукой Клифтона за плечи, повел его через холл со сводчатым низким потолком в большую комнату, где по стенам была развешана всякая всячина, свезенная со всех концов света.

Как прошли следующие два часа, ни один из них не заметил. Никто их не прерывал. Джо уже спал. Бим обретался в гараже, и в старом доме было тихо. Об общем прошлом при этой первой встрече говорили мало. Клифтон рассказал о гайпоонгских событиях, и в глазах Бенедикта появился своеобразный огонек, когда он слушал о том, как удалось Клифтону избежать уготованной ему участи, и почему он этого не разглашал. Узнав о расправе с Иваном Хурдом, Бенедикт засмеялся своим прерывистым смешком; кто раз слышал красноречивый смешок Бенедикта, тот никогда не мог забыть его: это было какое-то мелодичное вибрирование всех заключавшихся в нем звучаний.

— Теперь я чувствую себя лучше, — закончил Клифтон. — Я долго трусил, что убью Хурда, когда вернусь. Сейчас с этим покончено, и я могу обосноваться на месте.

Бенедикт сознался, что за время их разлуки начал погрязать в рутине и обрастать мясом. Проболтался год в Англии, побывал в Египте и наконец приехал сюда — в место, которое он любил больше всех других спокойных мест, — в этот дом на высоком холме над Монреалем. Он любил Монреаль. Считал, что, наряду с Квебеком, это лучший город для того, чтобы грезить в нем о прошлом. Разумеется, если бы он знал, что Клифтон жив и пребывает в Китае или Тимбукту, он разыскал бы его…

Они заговорили о прежних днях. Клифтон откровенно сказал, что давно не был так счастлив, как сейчас. Не нужно ему больше никаких треволнений и сильных ощущений. Он рад, что вернулся домой, и вряд ли скоро снимется с места — разве что Бенедикт настоит.

Он взял в руки серебряный портсигар, на котором был след от пули, и веселые искорки вспыхнули у него в глазах.