Приказание дяди Пини прозвучало как приказание строгого генерала, и дети – как мальчики, так и девочки – бросились во все стороны искать перо и чернила.

– Листок бумаги! – снова скомандовал «генерал». В доме, однако, не оказалось ни куска бумаги.

– Знаете что, пусть он пишет на моем молитвеннике, – нашелся, сын дяди Пини, занятный паренек с остроконечной головкой и длинным носом.

– Пиши! – приказал отец своему «знатоку пророков».

– Что мне писать?

– Пиши что хочешь.

Обмакнув перо, «мастерская рука» и «знаток пророков» задумался, – он не знал, что ему писать – хоть убей! Семья дяди Пини уж, должно быть, решила, что «мастерская рука» может писать лишь тогда, когда никто не видит. Но тут Шолому пришло на память то, что было выведено в те годы почти на каждой священной книге, и, засучив рукав и повертев в воздухе рукой, он снова обмакнул перо. А через несколько минут им была выведена следующая надпись на древнееврейском языке:

«Хотя на священной книге мудрецы писать запрещают, но знака ради это позволено».

Это было как бы вступлением, за которым следовал известный текст:

«Сей молитвенник принадлежит… Кому принадлежит? Кому принадлежит, тому и принадлежит. Но все же кому он принадлежит? Тому, кто его купил. Кто же его купил? Кто купил, тот и купил. Кто же все-таки его купил? Тот, кто дал деньги. Кто же дал деньги? Кто дал, тот и дал. Все-таки кто же дал? Тот, кто богат. Кто же богат? Кто богат, тот и богат. Кто же все-таки богат? Богат славный юноша Ицхок, достойный сын знаменитого богача Пинхуса Рабиновича из прославленного города Переяслава».

Трудно передать, какой фурор произвела эта надпись и самый почерк, каким она была сделана. Особенно почерк! Шолом постарался, чтобы отец его, упаси боже, не был посрамлен. Он напряг все силы. Он потел, как бобер, старался писать самым замечательным бисерным почерком, буковками, которые можно рассмотреть только в лупу. Он применил искусство каллиграфии, унаследованное им от воронковского учителя реб Зораха, воспитавшего в этом местечке, можно сказать, целое поколение каллиграфов, которые разбрелись по свету и поражают всех еще и поныне красотой своего письма.

«Бейн-газманим»! Кто может это понять! Вакации, вакейшен, фериен, каникулы – все это слова одного порядка. Однако сердцу еврейского мальчика они ничего не говорят в сравнении с «бейн-газманим».

Ребенок, которого отпустили на каникулы из школы или из гимназии, вдоволь пошалил в самой школе, вдоволь погулял, побездельничал в течение года – может быть, даже больше шалил, чем учился. Но мальчик из хедера весь год тяжко трудился, сидел бедняга допоздна и все учил, учил и учил. И вдруг – полтора месяца подряд не нужно ходить в хедер. Может ли быть большее счастье! К тому же и праздники приближаются – дни покаяния, кущи, праздник торы! И все это на новом месте, в большом городе Переяславе.

Прежде всего нужно осмотреть город. Ребята его еще почти не видели. Они побывали пока только у тети Ханы и у дяди Пини, да еще в большой синагоге, старой синагоге и холодной молельне, где поет кантор Цали. А между тем в городе множество улиц и вообще немало всяких привлекательных мест. Тут и река Альта, и река Трубеж, и длинный мост. А Подворки за мостом! Подворки – это вроде другого города, но в самом деле это часть Переяслава. Оттуда и происходит «Арнольд из Подворок». Арнольд частенько заходит к Нохуму Рабиновичу посидеть, потолковать о Рамбаме,[29] о «Кузри»,[30] о Борухе Спинозе,[31] Моисее Мендельсоне[32] и о других больших людях, которых Шолом не мог запомнить; лишь один, по имени Дрепер,[33] крепко засел у него в голове. Дрепер… «Арнольд – весьма ученый человек! – говорил отец, который был очень высокого мнения о нем. – Если бы Арнольд не был евреем, он мог бы стать прокурором». Почему именно прокурором и почему еврей не может им быть – этого Шолом еще не мог понять. Что касается антисемитизма, то по собственному опыту он знал только один его вид – собаки. В Воронке ребятишки натравили на него как-то собак, которые повалили его и искусали. Следы их зубов на нем и поныне.

«Арнольду из Подворок» герой настоящей биографии обязан своим дальнейшим образованием, и поэтому мы с ним еще встретимся. А пока – каникулы и канун праздников. Пора познакомиться с городскими мальчишками и завести себе новых друзей.

Среди детей состоятельных родителей особое место занимал Мойше, сын Ицхока-Вигдора – рыжий мальчишка, всегда прилизанный, в альпаговой капотке, настолько важничавший, что не удостаивал разговором даже самого себя. И он был прав. Во-первых, у его отца Ицхока-Вигдора собственный дом с белым крыльцом. Потом у Ицхока-Вигдора в доме бесчисленное количество часов и часиков. В двенадцать, когда все часы начинают бить, можно оглохнуть. Сам Ицхок-Вигдор со всеми на свете судится, и глаза у него какие-то разбойничьи. В синагоге все мальчишки дрожат под его взглядом.

На втором месте стоит Зяма Корецкий – слегка сутулый паренек, один из самых озорных, он не со всяким водится, да и не всякий станет с ним водиться, потому что отец его «из бритых», с подстриженной бородой. Он адвокат в Петербурге, и на носу у него странные очки, которые называются «пенсне». Этот Зяма научил всех мальчишек в городе плавать, кататься на льду и еще многим вещам, которые не всем еврейским детям известны.

За Зямой следует отпрыск Исроэла Бендицкого – бледный слабенький мальчик, затем Хайтл Рудерман – толстомордый сын учителя, Авремл Золотушкин – черный, как арап, Мерперты и Липские, разодетые маменькины сынки в начищенных ботиночках. С этими не каждый мог удостоиться чести говорить, ибо у кого еще есть возможность носить в будни такие сверкающие ботинки? За ними идут маленькие Канаверы – чертенята, а не дети, они вечно возятся с собаками, мучают кошек. Со всеми этими Шолом дружить не хотел. Он предпочитал водить дружбу с такими ребятами, как Мотя Срибный, мальчик с длинными пейсами, игравший на скрипке, или же с Элей, сыном Давида, вечно хохочущим живым мальчишкой. С ними Шолом молился в одной синагоге над одним молитвенником, с ними вместе проказничал – изображал служку Рефоэла, как он поглядывает одним глазком и выкрикивает нараспев цены на вызов к чтению торы: «Восемнадцать пятиалты-ынных ко-огену!», или Вову Корецкого, посвистывающего носом, Беню Канавера, жующего табак, Ицхока-Вигдора, подергивающего плечами, Шолома Виленского, поглаживающего бородку и шмыгающего носом. Есть, слава богу, кого изображать. Взять хотя бы учителя Гармизу, читающего тору. Его Шолом изучал две субботы подряд: как он раскачивается на одной ноге, потом, вытянув длинную шею и ощерив желтые зубы, скривит рябое лицо, поведет острым носом вверх-вниз и выкрикнет странным гортанным голосом: «Зри, я дал тебе жизнь и добро, смерть и зло»… можно со смеху помереть! Все, кто видел Шолома, представляющего, как Гармиза читает тору, клялись, что это вылитый Гармиза. Сам Гармиза был весьма недоволен когда узнал, что Шолом изображает его; он не поленился сходить к Нохуму Рабиновичу и рассказать ему все как есть: он, мол, слыхал, что у реб Нохума есть мальчик, который передразнивает его, Гармизу, читающего тору. Это наделало шуму. Нохум обещал расследовать дело, как только придут дети. Когда ребята вернулись домой, за них сразу же взялись. Отец, конечно, догадался, что виновник здесь Шолом.

– Поди-ка сюда, Шолом! Покажи, как ты представляешь Гармизу, читающего тору.

– Как я его представляю? Вот так.