Вот почему у детей было так много наставников и опекунов. Они выслушивали столько выговоров, нравоучений, наставлений, что у них постоянно шумело в ушах: Жжж… этого не делай! Жжж… здесь не стой! Жжж… туда не ходи! Все жужжали: отец, мать, сестры, братья, учитель, служанка, дяди и тетки, бабушки и глазным образом бабушка Минда, которая заслуживает быть упомянутой особо.

Бабушка Минда была высокая, ладная, несколько Франтоватая и страсть какая набожная. Ее главным занятием было наблюдать за внуками, чтобы они росли в благочестии. Послюнив пальцы, она приглаживала им пейсы, чистила и оправляла на них костюмчики, следила за тем, как они молятся, читают ли молитву после обеда и перед сном. Все ее внуки должны были приходить к ней в субботу днем, пожелать ей доброго здоровья, рассаживаться смирненько вдоль стены и ждать субботнего угощенья. Угощенье это трудно назвать щедрым, но зато оно всегда подавалось на чистых, сверкающих тарелочках: яблоко, персик, рожок, винная ягода или две-три сухих изюминки. Наставления при этом сыпались без конца. И все они сводились к тому же – нужно слушаться отца, мать и почтенных набожных людей; нужно быть благочестивыми. Бог накажет за самую малость – за то, что не молишься, не слушаешься, не учишься; за шалости, за дурные мысли и даже за пятнышко на одежде. После всего этого ни яблочко, ни персик, ни рожок, ни винная ягода, ни ссохшиеся изюминки не лезли в горло.

Но бабушкины поучения ни в какое сравнение не могут идти с тем потоком назиданий, который учитель низвергал на своих учеников по субботам, перед вечерней молитвой. Слезы рекой текли из глаз мальчиков – так ясно и ощутимо изображал он ангела добра и духа зла, ад и рай, и как ангел загробного мира швыряет грешников с одного края вселенной на другой. Милли… миллионы бесов, духов, нечистых копошились у ног учеников. Даже под ногтями у них учителю чудились черти. Он был уверен, что каждый из его учеников попадет в преисподнюю, ибо если и встретится один безгрешный, который молился, читал священные книги и делал все по велению ангела добра, то он все же, послушный духу зла, грешил мыслью, а если не мыслью, то во сне, в сновиденьях своих грезил о запретном…

Словом, не было никакой возможности укрыться от истребителя всего сущего, злого духа, хоть ложись и помирай. А тут, как назло, хочется жить, озорничать, смеяться, лакомиться и, проглотив побыстрей молитву, думать именно о запретном… И это уже было делом злого духа, у которого довольно подручных для того, чтобы завлечь невинного в свои сети. Ну, а кто к нему попался – идет за ним, как теленок, и делает все, что он прикажет. И такое уж счастье этому злому духу, что его слушаются гораздо охотней, нежели ангела добра. Не помогают тут никакие нравоучения и проповеди. Наоборот, чем больше старается ангел добра, тем упорнее действует дух зла. Страшно сказать, но мне кажется, не будь ангела добра, духу зла нечего было бы делать…

С детьми Нохума Вевикова дух зла обошелся очень жестоко. Мало того, что сорванцы комкали молитвы, пропускали больше половины, а бабушке лгали, будто сверх положенного они прочитали еще несколько псалмов, – они научились еще и воровать, таскать лакомства, играть в карты и всяким другим грешным делам… Дошли они до этого, понятно, не сразу, одно влекло за собой другое, как сказано в писании: «От греха родится грех…»

Я, кажется, уже рассказывал вам, что воронковцы кормились благодаря крестьянам и зарабатывали преимущественно во время больших ярмарок, «Красных торгов», как их называли. Этих ярмарок воронковцы дожидались с нетерпением. Здесь они суетились вовсю, делали дела, зарабатывали деньги. А воры делали свое – воровали, воровали, впрочем большей частью женщины. И не укрыться, не уберечься от них! Только вытряхнешь у одной из рукава платок или ленту, как уже другая стащила из-под носа сальную свечу или рожок. Что делать? И Хая-Эстер, жена Нохума Вевикова, нашла выход: она поставила своих детей в лавке следить за ворами. Ребята следили усердно и зорко: они не только набивали полные карманы рожков, табаку, орехов, сушеных слив, но еще подбирались и к зеленой шкатулке, где лежала выручка; в то время как мать разговаривала с покупательницей, они совали в карманы монеты – каких-нибудь несколько круглых пятаков, а потом тратили их в хедере на блины, коржики, маковки, вареный горох, семечки или же проигрывали в карты.

Игра в карты была болезнью, эпидемией во всех хедерах; начиналась она в праздник хануки и не прекращалась потом всю зиму. Известно, что в дни хануки сам бог велел играть. Кто играл в юлу,[14] кто в карты. Правда, это не были настоящие, печатные карты, речь идет о самодельных еврейских картах, об игре в «тридцать одно». Но какая разница, тот же соблазн, тот же азарт. Когда наступала ханука, учитель не только разрешал играть в карты, но и сам принимал участие в игре и был рад, если ему удавалось выиграть у своих учеников ханукальные деньги. А проиграть учителю ханукальные деньги было удовольствием, честью, радостью. Во всяком случае, лучше проиграть учителю ханукальные деньги, чем быть им высеченным, это как будто понятно всякому.

Но как только ханука уходила – тут тебе конец празднику конец картам! Учитель строго-настрого предупреждал: «Остерегайтесь и охраняйте себя!» И если кто осмелится прикоснуться к картам, упомянуть о картах или даже подумать о них, быть тому наказанным – он будет высечен. Учитель, видимо, и сам был когда-то порядочным сорванцом и поигрывал в картишки не только в честь хануки, иначе откуда бы пришли ему в голову подобные мысли? Так или иначе, ученики всю зиму после хануки играли в карты еще более азартно, еще с большим рвением, чем в дни хануки. Проигрывали завтраки и обеды, проигрывали свои наличные, когда же не было денег, а ведь играть хотелось, находили всякие способы, чтобы раздобыть их. Кто добирался до кружки Меера-чудотворца и соломинкой вытаскивал из нее по одному омытые слезами гроши, которые мать бросала туда каждую пятницу, перед молитвой над свечами; кто ухитрялся выгадать несколько грошей «комиссионных», когда его посылали на рынок с каким-нибудь поручением; а кто просто подбирался к отцовскому кошельку или к маминому карману и ночью, когда все спали, вытряхивал оттуда, сколько удастся. Все это делалось в величайшем страхе, с огромным риском. И все уходило на карты, на «тридцать одно».

Вопрос заключался лишь в том – где и когда играть, как устроиться, чтобы не узнал учитель. Об этом уже заботились ребята из старшей группы, такие, как Эля, сын Кейли, – уже жених, рыжий, с серебряными часами, и Берл, сын вдовы, толстогубый парень с удивительно крепкими зубами, которыми можно грызть железо. У него уже пробивалась бородка – и он сам был в этом виноват, потому что курил. Так объяснял сам Берл. «Вот вам доказательство, – говорил он, – попробуйте сами, начните курить – и у вас вырастет борода». И он шутки ради научил своих товарищей, курить, не только курить, но подсказал им также, как раздобывать «материал» для курения. То есть попросту научил их воровать. Понятно, за учение Берл получал плату табаком и папиросной бумагой.

У Берла была своя система: кто слушался его, приносил табак и папиросную бумагу, был славным парнем, хорошим товарищем, тот же, кто боялся или не умел воровать, – считался у него размазней, слюнтяем и исключался из товарищества. И если ему особенно везло, он еще бывал бит рукою того же Берла. Поссориться с Берлом или пожаловаться на него не имело никакого смысла, пришлось бы выдать себя с головой – и на это ни у кого не хватало смелости. И ребята делали все, что Берл приказывал, погружаясь вместе с ним все глубже и глубже в трясину. Бог весть, до чего бы это довело, если бы самого Берла не постиг печальный конец, да такой, что и в голову не сразу придет. А ребята по молодости своей и невинности толком даже не поняли, что тут произошло. Они только знали, что случилась история в пятницу. Парня поймали у бани, когда он, выставив кусочек стекла, подглядывал одним глазком, как купаются женщины.