Дом строился в те времена, когда еще не получили распространения стенные шкафы и комнаты-кладовки, и потому в комнате стояли два больших шкафа, один – его, а другой – брата. Кит открыл тот, что принадлежал когда-то Полу, и принялся первым делом распаковывать и убирать в шкаф свои военные причиндалы: форму, ботинки, коробочку с медалями и другими наградами и, наконец, свой офицерский палаш. Потом принялся разбирать и раскладывать по местам то, что было связано с последним его родом занятий: пуленепробиваемый жилет, автоматическую винтовку М-16, «дипломат» со встроенными в него всевозможными хитроумными шпионскими принадлежностями, а также девятимиллиметровый пистолет «глок» с кобурой.

Приятно все-таки, подумал он, засунуть все это подальше и больше не видеть – в прямом смысле слова сложить оружие.

Он взглянул на содержимое шкафа и задумался, есть ли в том, что он только что сделал, какой-то особый смысл, и если да, то в чем он заключается.

Когда Кит учился в колледже, его захватила история про Цинцинната,[4] римского воина, государственного деятеля и агрария, жившего в те времена, когда Рим еще не превратился в империю. Этот человек, спасший еще не успевший как следует встать на ноги город от вражеской армии, принял власть лишь на то время, которое понадобилось для восстановления порядка, а потом снова возвратился в свое имение и к сельскому труду. Живя в Вашингтоне, Кит часто проходил мимо «особняка Андерсона», солидного вида здания на Массачусетс-авеню, в котором размещалось «Общество цинциннатиев», и всякий раз думал о том, что, наверное, и у его членов жизнь складывалась по тем же правилам, что и у древнего римлянина, давшего этому обществу свое имя. Вот он, думал тогда Кит, по сути, идеал – будь то древнеримский или американский – государственного устройства: аграрная республика. Когда необходимо взяться за оружие, то создается милиция из граждан, а когда враг разбит и побежден, все снова расходятся по домам.

Но в Америке после 1945 года все пошло совсем не так, и за последние полвека война стала образом жизни. И тот Вашингтон, из которого он только недавно уехал, был городом, пытающимся как-то совладать с последствиями победы, по возможности уменьшить ее издержки.

Кит закрыл створку шкафа.

– Конечно, – проговорил он. Потом открыл второй шкаф и повесил в него два сшитых на заказ итальянских костюма, которые, как он решил, ему еще пригодятся. Туда же он повесил и смокинг, улыбнувшись при мысли о том, насколько чужеродной выглядит тут эта вещь, и кое-что из повседневной одежды, сделав себе в памяти отметку, что надо будет зайти в магазин и купить обычные джинсы и простые рубашки.

Если уж вспомнить о Древнем Риме, подумал Кит, то сам он в чем-то походит сейчас на Цезаря: тоже сжег за собой все мосты, хотя и не уверен, сможет ли он провести оставшуюся часть жизни на этой ферме. Все будет зависеть от того, кем на самом деле стал сейчас Кит Лондри.

В мыслях своих он до сих пор видел себя простым деревенским мальчишкой, несмотря на свое высшее образование, на то, что он много поездил, что ходил теперь в сшитых на заказ костюмах, свободно владел несколькими иностранными языками, самыми экзотическими видами оружия и раскованно чувствовал себя с самыми экзотическими женщинами. И, где бы он ни оказывался – в Париже, Лондоне, Москве или Багдаде, – он до сих пор все еще казался себе немного деревенщиной. Впрочем, возможно, что ему это действительно только казалось, а на самом деле он стал совсем другим человеком. И если это действительно так, то он приехал не туда, куда ему нужно. Но все-таки он проведет некоторое время тут, в Спенсервиле, и если ему начнут нравиться ужение форели, церковные собрания и мероприятия, местное отделение ветеранов войны и болтовня ни о чем при встречах со знакомыми в местном хозяйственном магазине, то он здесь и останется. А если нет… ну что ж, в Вашингтон он все равно уже вернуться не сможет. Большую часть своей жизни он провел в непрестанных разъездах; это, наверное, и есть самое подходящее для него место: везде и одновременно нигде.

Кит обратил внимание, что постель застлана чистым бельем, поверх которого лежало стеганое одеяло, – это явно постаралась тетя Бетти, – и тут до него дошло: она помнила, что его комнатой была именно эта, и она не возвысила его до главной, родительской спальни. Эту же комнату занимал и его отец, когда сам был мальчишкой, а до него, тоже мальчишкой – дед Кита по отцовской линии, так что, наверное, тетя Бетти решила, что и Кит должен спать именно тут до тех пор, пока не повзрослеет. Он улыбнулся.

Кит спустился по лестнице и зашел в просторную, какие всегда бывают в деревенских домах, кухню. За круглым столом могли свободно разместиться десять человек: вся семья, работники, помогавшие на ферме, и кто-нибудь из соседских ребят, кто оказался бы в доме во время обеда или ужина. Кит открыл холодильник и обнаружил в нем практически все самое необходимое, за исключением пива. Многие из окрестных фермеров были убежденными трезвенниками, да и округ в целом, хотя его и нельзя было назвать совсем непьющим, тоже в общем-то не купался в алкоголе. Во время своих редких наездов сюда Кит считал это просто местной причудой; но если жить здесь постоянно, то такая причуда вполне может стать для него проблемой. Хотя, с другой стороны, из всех его проблем эта будет, пожалуй, самой простой.

Он сходил в гостиную, достал из одной из привезенных с собой коробок бутылку виски, снова вернулся на кухню и плеснул себе в стаканчик, добавив туда же немного воды; из-за того, что стаканчик был пластмассовым и голубого цвета, напиток в нем стал казаться зеленым.

Он уселся за большой круглый стол, на свое обычное место, и огляделся. Помимо отца, матери, Пола и Барбары, в их доме жил еще дядя Нед, младший брат отца Кита; обычно за столом дядя Нед сидел как раз напротив Кита, и он до сих пор хорошо помнил, какой у дяди бывал усталый вид после целого дня работы на ферме и как тот тихо, почти неслышно ел. Нед был фермером до мозга костей, серьезным, хотя и не лишенным чувства юмора человеком, тем, кого принято называть «дитя земли», и мечтал он только о том, чтобы жениться, завести и вырастить детей, растить урожай, чинить то, что нуждается в ремонте, а по выходным поудить немного рыбу, чем он занимался со своими племянниками, надеясь, что когда-нибудь их сменят его неродившиеся пока сыновья.

Когда дядю Неда призвали в армию, Киту было около десяти лет, и он помнил, как однажды дядя появился на ферме в военной форме. Через несколько недель после этого случая Неда отправили на войну в Корею, откуда он так и не вернулся. Его вещи переслали им домой, и они так и лежали на чердаке. Кит, еще когда был мальчишкой, рылся в этом сундучке, а однажды даже примерил зеленую парадную форму.

Забытая война, забытый человек, позабытые жертвы. Кит помнил, что, когда пришла похоронка, его отец плакал; странно, однако, что с тех самых пор имя Неда в их доме больше никогда не вспоминали.

Наверное, подумал Кит, последний из тех, кто пал во Второй мировой войне, принес себя в самую последнюю осмысленную жертву; а все остальное после этого было уже только политиканством, в ходе которого помешавшиеся на власти деятели играли жизнями людей. Может быть, теперь мы начинаем это понимать, подумал Кит. Он посмотрел на место дяди Неда, пустующее уже около сорока лет, и запоздало, но искренне проговорил:

– Я без тебя скучаю.

Кит допил виски и налил себе еще. Он подошел к экранной двери и выглянул в погруженный во тьму сад. Ветер дул теперь сильнее, на западе снова сверкнула молния, и вслед за ней послышался гром.

Он почувствовал запах дождя прежде, чем услышал его шум, а шум услышал раньше, чем увидел сам дождь. Как же много всего того – образов, звуков, запахов, – что глубоко запечатлевается в памяти человека еще прежде, чем ему исполнится восемнадцать лет, подумал Кит. Каким суждено быть человеку в его зрелые годы, предопределяется уже тогда, когда у него нет еще ни малейшей возможности как-то управлять тем, что происходит вокруг, влиять на это или хотя бы просто понимать происходящее. Неудивительно, продолжал размышлять он, что некоторые старики становятся опять похожими на детей: все открытия детских лет, испытанное в эти годы удивление, первое столкновение со страшной тайной смерти, первое пробуждение любви и влечения навечно закрепляются на чистом листе, записываются на него самыми яркими красками. Самый первый сексуальный опыт настолько потрясает и разум, и все чувства, что большинство людей помнят его совершенно ясно и отчетливо и двадцать, и тридцать, и шестьдесят лет спустя.