Когда очередь дошла до Лобанова, Андрей, сделав над собой усилие, криво усмехнулся — дескать, он не лучше других.

— То-то и оно, — философски заключил Новиков, — разве что Пеке Зайцеву еще можно поручить.

Когда Игорь Ванюшкин пригласил Андрея вместе с сотрудниками к себе на свадьбу, Андрей как-то пристыженно отказался, ссылаясь на занятость. На самом же деле он просто боялся всяких расспросов, разговоров, горьких мыслей и сравнений. Он всячески старался обособить, изолировать ту часть жизни, которая была связана с Ритой, от работы, от лаборатории.

Целуя Риту, он не мог не думать о том, что все это она будет сегодня же повторять с другим, с тем, кого она не любит, и эта мысль разъедала' его радость, вытравляя самое ценное. Он ревновал — и это было его право, любовь мешала ему смириться, закрыть глаза, не замечать, как старались это делать другие.

На туалетном столике лежала сегодняшняя газета. Андрей вспомнил, как Рита по дороге сюда снова повторила ему, что подруга ее все еще в отъезде, и ему стало грустно оттого, что даже между собою они не могут обойтись без обмана.

— Рита, нам надо серьезно поговорить, — хмуро начал он.

— Сейча-ас? — нараспев сказала она.

— Да, да, именно сейчас, — твердо повторил он.

— Хорошо, только я погашу верхний свет. У меня глаза болят. — Она щелкнула выключателем, усадила Андрея на стул и обняла его.

— Рита, — сказал он, не видя ее, чувствуя только ее голые руки и горячее дыхание. — Рита, — говорил он торопясь, — давай поженимся. Уйди.

Возьми дочь и уходи. Почему мы должны так встречаться. Ты его любишь?

Она восхищенно прижалась к нему.

— Как ты можешь спрашивать об этом?.. Уйди! — повторила она с его интонацией.

Андрей высвободился:

— Нет, ты отвечай.

Она зажала ему рот рукой, села на колени:

— Слушай, брось мучить себя. Не надо… Подари мне этот вечер.

Он отвел ее руку. Рита сразу стала серьезной.

— Я подумаю, Андрей. Я обещаю тебе… Все это очень сложно. Но ты — милый, какой же ты хороший у меня! — Она приблизила к нему свое похорошевшее лицо. Большие неподвижные зрачки ее смотрели прямо в глаза Андрею. — Сейчас ты не смеешь ни о чем думать, понимаешь ты?..

Он не мог сладить со своими руками, они тянулись к ней, не повинуясь ему, как все его тело.

Воспоминания об этом вечере всякий раз возбуждали в нем ярость. Он с беспощадной ясностью увидел все. Высокая, скрипучая, чужая кровать. Матрац какой-то вздутый. Андрей лежал у стенки, касаясь холодного гранитолевого коврика, разукрашенного пестрой безвкусной мазней: длинноногий аист, выпучив глаза, упирался тонким красным клювом в живот Андрею.

Осторожно выпростав руку, Рита посмотрела на часики. Она думала, что Андрей задремал, лицо ее было озабоченно-деловитым. Часы на золотой браслетке показывали половину двенадцатого.

Незнакомое ее лицо и торопливое прощание помнились больше всего, заслонив радость, благодарность Андрея, все чудесное, что было.

Несколько дней после этого он ходил, как в похмелье, чувствуя себя разбитым, упрекая себя в слабоволии, скучая по Рите и боясь с ней встретиться.

В их запоздалой любви было слишком много запретного, в ней было больше мучения, чем счастья. Куда-то уходило самое чистое, искреннее, оставался грязноватый осадок обмана. Андрей обессилел душевно и, как назло, в тот момент, когда работа требовала от него величайшей собранности.

Отказ Лобанова ремонтировать приборы создал ему опасного врага.

До сих пор лаборатория находилась под опекой Долгина, заместителя Потапенко. Директора станций обращались к Долгину с просьбами о ремонте, уговаривали: «Удружи, помоги, челом бью». Он мог прижать, пропустить без очереди, отказать, словом — лаборатория составляла базу его могущества.

Теперь он лишался всех этих возможностей.

Кирилла Васильевича Долгина сотрудники техотдела звали между собою «КВД». Инициалы расшифровывались по-разному: «Куда ветер дует», или «Казенщина, Вероломство, Демагогия».

В отделе его не любили и боялись. Технически беспомощный, невежественный, он мстил всякому, кто осмеливался критиковать его. Если только ему удавалось отыскать у кого-нибудь в прошлом малейшее пятнышко, оно всплывало самым таинственным образом, вырастая в грязное пятно, пачкающее человека с ног до головы.

Он выбирал одного, двух советчиков среди инженеров отдела, — это помогало ему слыть в глазах руководства сведущим человеком.

На первых порах Долгин показался Андрею несколько жестковатым, но сугубо принципиальным товарищем. Черты его плоского, малоподвижного лица постоянно выражали суровость во всех ее оттенках — осуждающую, подозрительную, великодушную, почтительную, но всегда — суровость. Говорил Долгин резким, металлическим голосом, чеканя каждую фразу. В неизменной черной гимнастерке, он выглядел внушительно за столом президиума, ему часто поручали вести собрания. Многим нравилось, как строго он соблюдал регламент, беспощадно обрывал ораторов и умел провести собрание гладко и быстро.

Репутация принципиального и непримиримого помогла ему войти в состав парткома.

Знакомясь с Лобановым, Долгин сказал:

— В тесном содружестве с техническим отделом вы должны добиться новых успехов в деле мобилизации лаборатории в соответствии с поставленными нашей партией задачами.

Андрей не совсем понял, какие задачи имелись в виду, но расспрашивать постеснялся.

Когда главный инженер освободил лабораторию от ремонта приборов, Долгин обратился к Потапенко, доказывая, что подобный акт затрагивает интересы не только Долгина, но и самого начальника отдела. Однако Потапенко воспринял сообщение равнодушно, он знал, что ему-то Лобанов никогда не откажет.

Долгин решил выжидать — рано или поздно Лобанов придет к нему за чем-нибудь на поклон, тогда-то он ему поставит свои условия.

Примерно в ту пору пришло сообщение с Комсомольской станции: в генераторе происходят непонятные толчки. Потапенко предложил Долгину выяснить, в чем дело.

Получив задание, Долгин, как обычно, выяснил мнения своих негласных референтов. Один из его советчиков считал, что у генератора повреждены обмотки; другой, Аничков, знающий, но крайне робкий инженер, которого Долгин держал в постоянном страхе, порекомендовал привлечь лабораторию. Обращаться с просьбой к Лобанову не входило в расчеты Долгина, поэтому он резко отчитал Аничкова: «Привыкли сваливать на других, бежите от ответственности!»

Аничков перепугался и торопливо согласился: вполне вероятно, повреждены обмотки, он только думал…

Молодой инженер отдела Захарчук, хотя его никто не спрашивал, высказал мнение, что обмотки ни при чем, но он вообще любил противоречить и был на плохом счету у Долгина.

Долгин составил письмо на имя главного инженера, предлагая вывести генератор в ремонт. Подписывая бумагу, Потапенко поморщился.

— Самое благоразумное решение, — заверил Долгин. — Генератор остановят и разберутся.

— Все же насчет обмоток у вас бездоказательно.

— Лучше рискнуть своим благополучием, чем оборудованием. Таков партийный принцип в технике, — произнес сурово Долгин, так что за соседними столами прислушались.

Неожиданно для всех главный инженер попросил электролабораторию дать заключение о генераторе.

На станцию откомандировали Кривицкого с лаборантами. Он вернулся оттуда через два дня и мрачно выложил перед Андреем пачку заснятых кривых. Выводы делать он категорически отказывался. Замеры он произвел, а выводов у него никаких нет. Делайте их сами.

Андрей с интересом рассматривал странные пики и впадины на кривых.

— Хотел бы я знать, при чем тут обмотки… — задумчиво сказал он.

Кривицкий насмешливо фыркнул и снова увильнул от прямого ответа.

Техническому отделу виднее. Коли они утверждают, что повреждены обмотки, не станем же мы с ними ссориться!

— Меня двенадцать лет назад один профессор приговорил к смерти от язвы желудка. Смешно было бы мне спорить с ним. Он ведь больше меня понимает.