В тот быстротечный промежуток времени, оставшийся у меня для того, чтобы подумать, все мои знания, все инстинкты криком кричали, что там, на лестнице, увитой взрывчаткой, нас ждет смерть.

Обхватив Тоби руками, я круто повернулся на вздымающемся полу и, собрав все свои силы, бросился назад к тайнику Тоби, тому ящику для зонтов, который стоял у дверей комнаты распорядителей.

Здание ипподрома Стрэттон-Парк провалилось внутрь по центру, как бы сложившись пополам. Лестница затрещала и развалилась, рухнув вниз, стены упали в образовавшийся колодец, и оставшиеся без них комнаты зазияли пустыми пещерами.

Дверь в комнату распорядителей разлетелась вдребезги, стеклянные стены раскололись на тысячи разлетевшихся во все стороны острых, как пики, осколков. От стоявшего вокруг грохота ничего не было слышно, он совершенно оглушал. Трибуны заскрежетали, разрываемые на части, дерево, кирпичи, бетон, сталь врезались друг в друга, терлись, дробились, осыпались. Я упал вперед, сумел встать на четвереньки и старался не потерять точки опоры, чтобы не сползти назад к развалившейся лестничной клетке – Тоби находился подо мной. И в это время полетело вниз помещение для прессы и телевидения, проламывая балки и штукатурку потолка комнаты стюардов – распорядителей скачек. Мне в спину и ноги под самыми невероятными углами вонзились разящие щепки. У меня перехватило дыхание. Острая боль приковала меня к полу. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Из провала, бывшего всего несколько секунд назад лестничной клеткой, черными клубами повалил дым, он набивался в легкие, душил, вызывал раздирающий кашель, и кашлять было нельзя.

Безумный грохот постепенно утих. Откуда-то снизу доносилось неясное поскрипывание, время от времени что-то с шумом отламывалось. Повсюду стоял дым, висела серая пыль. Я чувствовал одну только боль.

– Папа, – произнес голос Тоби, – ты раздавишь меня. – Его тоже донимал кашель. – Я не могу дышать, папа.

Помутневшими глазами я посмотрел на него. Его макушка с копной каштановых волос доходила мне до подбородка. Совсем не к месту, но что поделаешь с мыслями, которые вдруг приходят тебе в голову, я подумал о его матери, которая частенько жаловалась: «Ли, ты раздавишь меня», – и я переносил тяжесть тела на локти, стараясь не давить на нее, заглядывал ей в глаза, в ее сверкающие, смеющиеся глаза и целовал ее, а она говорила, что я слишком большой и что в один прекрасный день под моей тяжестью у нее сплющатся легкие и сломаются ребра, а сама она задохнется от любви.

Задохнется от любви, сломаются ребра, сплющатся легкие… Боже милосердный.

С большим трудом я поднял локти в знакомое положение и заговорил с двенадцатилетним сыном Аманды:

– Выползай оттуда, – я закашлялся. – Вылезай сюда, головой вперед.

– Папа… ты такой тяжелый.

– Давай, давай, – сказал я, – не можешь же ты пролежать так весь день. – Я имел в виду, что не знал, насколько у меня хватит сил продержаться в таком положении.

Я чувствовал себя Атлантом, только мир лежал не на моих плечах, а под ними.

Совершенно неуместно вокруг нас заиграли солнечные зайчики, в вышине засинело небо, которое виднелось сквозь дыру в крыше. Черный дым уходил через эту дыру и медленно рассеивался.

Тоби, извиваясь, понемногу продвигался вперед, и вот его лицо поравнялось с моим. У него были напуганные глаза, и, что совсем ему было не свойственно, он плакал.

Я поцеловал его в щеку, чего он обыкновенно не переносил. На этот раз он, казалось, не заметил этого и не стер поцелуй.

– Ничего, ничего, – сказал я. – Все кончилось. Оба мы целы. Единственно, что нам нужно, так это выбраться отсюда. Продолжай выползать. У тебя неплохо получается.

Он с трудом продвигался вперед, толкая перед собой кучку битого кирпича. Иногда он всхлипывал, но ни разу не пожаловался. Выбравшись из-под меня, он встал на коленки у моего плеча справа, задыхаясь и покашливая.

– Молодец, – похвалил я его. Я прижался грудью к полу, давая себе отдохнуть. Облегчения большого я не почувствовал, разве немного передохнули локти.

– Папа, у тебя идет кровь.

– Ничего.

Он еще несколько раз всхлипнул.

– Не плачь, – проговорил я.

– Тот человек, – произнес он, – лошадь выбила ему глаза.

Я потянулся рукой, чтобы дотронуться до него.

– Возьми меня за руку, – сказал я. Его пальчики скользнули в мою ладонь. – Послушай, – сказал я и немножко сжал его ладошку, – в жизни бывают жуткие вещи. Ты никогда в жизни не забудешь лицо этого человека. И еще ты будешь помнить, как мы были с тобой здесь, а вокруг нас – взорванные трибуны. В памяти людей хранятся такие страшные вещи, очень страшные. Если тебе захочется поговорить об этом человеке, я всегда тебя выслушаю.

Он с силой сжал мою руку и отпустил ее.

– Мы же не можем сидеть здесь вечно, – сказал он.

Несмотря на наше весьма печальное состояние, я не мог не улыбнуться.

– Очень вероятно, – заметил я, – что твои братья с полковником Гарднером обратят внимание, что с трибунами не все в порядке. Сюда придут.

– Я мог бы пойти и помахать им из разбитых окон, сказать им, где мы…

– Стой там, где ты стоишь, – резко приказал я ему. – Пол может мгновенно провалиться.

– Только не этот, папочка, – он с ужасом посмотрел вокруг. – Только не тот, где мы с тобой, правда, папочка?

– Ничего, все обойдется, – бодро произнес я, надеясь, что это так и есть. Однако пол на нашей лестничной площадке накренился в ту сторону, где раньше была лестница, и я бы не решился попрыгать на нем.

На спину мне и на ноги продолжали давить обломки потолка, крыши, остатки помещения для прессы, пригвоздив меня к полу так, что я не мог пошевелиться. Но пальцами ног в ботинках шевелить я мог и, безусловно, не утратил способности ощущать, чувствительность сохранилась. Было похоже, что, если только здание не сядет под воздействием накопившегося внутреннего давления, я выпутаюсь из этой передряги с ясной головой, неповрежденным позвоночником, здоровыми руками и ногами и с живым, без единой царапины сыном. Не так уж плохо, если взять в расчет, что, как я надеялся, спасатели поспешат.

– Папа?

– Мм?

– Не закрывай глаза.

Я открыл глаза и постарался не закрывать.

– Когда к нам придут? – спросил он.

– Скоро.

– Я не виноват, что взорвались трибуны.

– Конечно, не виноват.

Помолчав, он произнес:

– Я думал, ты шутишь.

– Ага.

– Ведь я не виноват, что тебя ранило, правда?

– Нет, ты не виноват.

Я видел, что не убедил его. Я сказал:

– Если бы ты не прятался здесь, наверху, я бы мог оказаться где-нибудь этажом ниже, когда произошел взрыв, и, наверное, сейчас меня не было бы в живых.

– Это точно?

– Да.

Вокруг было очень тихо. Почти так, как если бы ничего не случилось. Если же я попробовал бы двинуться, тогда другое дело..

– Откуда ты узнал, что трибуны взорвутся? – спросил Тоби.

Я рассказал ему, как Нил увидел шнур.

– Благодаря ему, – сказал я, – все вы пятеро живы.

– Я не видел никакого шнура.

– Ну конечно, нет, но ведь ты знаешь Нила.

– Он все видит.

– Вот именно.

В отдалении наконец-то и, как нам показалось, после того, как прошла целая вечность, послышался звук сирен. Сначала донесся звук одной сирены, потом завыл целый оркестр.

Тоби хотел двинуться опять, но я велел ему не шевелиться, и через некоторое время.мы услышали голоса – и со стороны скаковой дорожки, извне, и снизу. Меня звали по имени.

– Скажи им, что мы здесь, – попросил я Тоби, и он изо всех сил крикнул:

– Мы здесь. Мы здесь, наверху.

После короткой паузы кто-то выкрикнул:

– Где?

– Скажи им, рядом с ложей распорядителей.

Тоби прокричал эту информацию и получил в ответ еще один вопрос:

– Отец с тобой?

– Да.

– Он может говорить?

– Да. – Тоби посмотрел на меня и уже по собственной инициативе сообщил: – Он не может шевелиться. На него упала крыша.