— Что ты имеешь в виду, говоря о людях «вроде мисс Шеффилд»?

— Бросьте, Уилсон, — простонала я. — Вы сами прекрасно знаете, что я имею в виду. Разве вы никогда не замечали маленькие группки в вашем собственном классе?

Я подошла к задним партам.

— Здесь у нас сидят помпончики и королевы выпускного бала, — указала я на одну из парт. — А ботаники, как правило, собираются тут. А сучки, вроде меня, сидят здесь. А между ними находятся те, кто не знает, чего хотят и какое место занимают в этом мире. Может быть, вы никогда не обращали внимания на подобные вещи. Потому что такие люди, как вы и мисс Шеффилд, имеют свой собственный статус. Люди вроде вас не прибиваются к какой-то одной группе, потому что они выше подобных вещей. Вы англичане. И вы все знаете о структуре класса, верно?

— О чем, ради всего святого, ты говоришь? — воскликнул Уилсон в отчаянии, но его расстройство только подстегнуло меня.

— Джимми, человек, который меня вырастил, однажды рассказал мне историю, — пояснила я. — Она немного похожа на историю о племенах, которую мы обсуждали. Римляне против готов, или против вестготов, или против кого угодно. Вот почему люди сражаются. Это индийская легенда, которую Джимми когда-то рассказал его дед. Как-то раз Табут, мудрый волк, решил вырезать людей из палок. Множество людей разных форм, размеров и цветов. Когда люди были готовы, он сложил их в большой мешок. Он планировал расселить их на земле так, чтобы каждый человек оказался в хорошем месте, где достаточно еды, пространства и мира.

Но у Табута был младший брат по имени Шинангва. Шинангва, койот, был очень подлым и любил строить козни. Когда Табут, мудрый волк, отвернулся, Шинангва проделал дырку в мешке. Поэтому, когда мудрый волк стал расселять людей по миру, в котором у каждого было свое место, люди стали выпадать из мешка группами.

Уилсон стоял очень прямо, и его серые глаза не отрывались от моего лица. В эту минуту, хотела я того или нет, я полностью завладела его вниманием.

— Джимми говорил, что это объясняет, почему люди воюют друг с другом. Они сражаются оттого, что у них нет своего места на земле, или, может быть, из-за того, что у кого-то другого земли лучше, а все мы, как известно, хотим заполучить чужое. Вы с Памелой люди одного сорта. Вы из одной связки.

— И что же это значит, Блу? — Уилсон не был резок со мной. Казалось, он выглядел еще более расстроенным, чем прежде.

Я устало пожала плечами, моя злость улетучилась, сдувшись, точно воздушный шарик. Уилсон был умен. Так что ему не составит труда расшифровать смысл моих слов.

— Но если все мы были созданы одним мудрым волком, — высказал свою точку зрения Уилсон, — имеет ли значение, где мы рождены?

— Очень многие люди страдают для того, чтобы заполучить то, что другим дается с такой легкостью. Это наполняет смыслом индийскую легенду.

— Значит, ты злишься из-за того, что рождена не там, где хотелось бы? И ты злишься на нас с Памелой, потому что мы выросли в изобилии, роскоши и богатстве?

В его интерпретации мое мнение выглядело предвзято. Но кое-что в этом было, и может быть, это было справедливо. Я пожала плечами, а Уилсон посмотрел на меня очень серьезно.

— Мы не можем выбирать, где появиться на свет, Блу. Но нам совсем необязательно оставаться в этом месте навсегда. Почему ты думаешь только о том, где ты родилась, вместо того, чтобы подумать о том, куда ты сможешь пойти? Почему ты думаешь о причинах своей злости, но не о том, что делает тебя лучше? Ты упустила ключевой момент в своей истории. Может быть, смысл твоей легенды в том, что все мы созданы мастером? И все мы произведения искусства?

Я вздохнула.

— А сейчас вы скажете мне, что мне просто нужно быть собой и кто-нибудь обязательно полюбит меня, верно?

— Любовь, наверное, слишком сильное слово, — ответил Уилсон. Я усмехнулась.

— Я серьезно! — возмутилась я, не в силах сдержать улыбку. — Вся эта хрень, которую люди говорят о способности быть самим собой просто…

— Чушь?

— Да. Это работает, только если ты не лузер. А если ты лузер, лучше не будь собой.

Теперь настала очередь Уилсона стонать, но я поняла, что он простил меня, и я немного смягчилась.

— Как насчет того стихотворения, которое вы цитировали на днях? «Никто». Думаю, оно больше подходит.

— Стихотворение Дикинсон? — Уилсон был страшно удивлен тем, что я помню об этом. Уточняя, он поднял брови от удивления, словно не верил, что я могу иметь в виду именно Дикинсон.

Я — Никто. А ты — кто?

Может, тоже ты — Никто?

Значит, здесь теперь нас двое?

Тс-с! Узнают — вмиг прогонят…

Я кивнула.

— Да, оно. Думаю, мы бы подружились со стариной Диком. Потому что я тоже никто.

— Старина Дик на самом деле Эмили Дикинсон, — губы Уилсона дрогнули в улыбке.

Я прекрасно знала, кто написал стихотворение, но мне очень нравилось смешить его.

— Это стихотворение можно отнести к каждому из нас, потому что все мы чувствуем себя никем. Словно мы только наблюдаем со стороны. И все чувствуем себя потерянными. Но я уверен, что именно это и делает нас кем-то. И ты тоже кто-то, Блу. Ты можешь быть произведением искусства, а можешь быть частью композиции.

Наступил ноябрь, а вместе с ним изменилась и погода. Пустынная жара уступила место мягкому климату, и, хотя в Вегасе и Боулдер-Сити росли в большинстве пальмы, осень все равно была чарующе прекрасна. Все чаще стал появляться Мейсон. Он частенько катал меня на своем байке. И нужно сказать, что мне нравилось проводить с ним время. И тогда, когда поездка заканчивалась, и тогда, когда угасала страсть, и тогда, когда мы смотрели друг на друга, тяжело дыша, и я не знала, что сказать. Я всегда с нетерпением ждала его появления и была готова поехать с ним куда угодно. При этом я никогда не притворялась влюбленной, но его, казалось, такое положение вещей вполне устраивало.

Вот почему я страшно удивилась, когда его брат, Брендон, появился на пороге нашего дома ночью в четверг. Мэнни и Грасьела были у меня и смотрели по телеку «Американского идола» — любимое шоу Мэнни. При этом мой друг свято верил в то, что поет в десятки раз лучше всех участников передачи и демонстрировал нам свои умения во время рекламных пауз, зажав в руке воображаемый микрофон. Надо сказать, он был совсем неплох, умело компенсируя недостаток таланта артистичностью. Обычно Грасьела выступала его главной фанаткой, но сегодня она часто поглядывала на телефон и нервно расхаживала взад-вперед по комнате.

В последнее время Грасьела часто действовала мне на нервы. Она начала выпрямлять свои длинные кудрявые волосы так, что теперь они рассыпались по ее плечам, а челка ниспадала на левый глаз. Точь-в-точь как моя. Прежде ее макияж состоял из туши и губной помады. Теперь же она пользовалась тонкой черной подводкой, завивала и тщательно подкрашивала ресницы и делала себе смокиайс. Джинсы и футболки плотно облегали ее тело, а еще ей удалось раздобыть себе ботфорты. У нее не было ни соблазнительных бедер, ни груди, и новый образ выглядел так, словно она вырядилась на Хэллоуин. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что она копирует меня, только выглядела она при этом смешно. Когда я увидела ее в таком виде впервые, то задумалась, не выгляжу ли я так же.

Когда раздался звонок, Грасьела спрыгнула с дивана и помчалась в ванную, визжа так, словно за дверью стоял Джастин Бибер.

— Что это с ней? — пробурчала я.

— Может быть, гомоны? — Мэнни вздохнул так, словно знал все о женских гормонах.

— Серьезно? Так вот почему она выглядит как я? Из-за гормонов? — Я поплелась открывать, думая, что, должно быть, это соседи пришли жаловаться на пение Мэнни.

На пороге стояли Брендон Бэйтс и двое его дружков с соответствующими ухмылками на лице.

— Привет, Блу, — с усмешкой произнес он, глядя на мой короткий топ и хлопковые шорты, которые я не успела сменить после работы. Похоже, мой прикид крайне понравился его приятелям.