— А вы становитесь капризным, если вовремя не ложитесь спать, не так ли? — пробормотала я.

— Видишь? — всплеснул он руками. — Ты снова это делаешь.

Он остановился около своей машины, положив руки на бедра.

— Я знаю, что ты невероятно яркая. И когда ты не пытаешься умничать, твои комментарии во время лекций очень проницательны. А когда ты умничаешь, то становишься остроумной и заставляешь меня смеяться, даже если я хочу прихлопнуть тебя. Я знаю, что ты либо испытываешь страсть к острым ощущениям, либо просто более мужественна, чем другие, и умеешь разряжать оружие. Я знаю, что тебя вырастил человек по фамилии Ичхоук. Я знаю, что ты не знаешь точной даты своего рождения. Я знаю, что ты не планируешь поступать в университет после выпуска. Я знаю, что в классе ты главный клоун и тебе нравится смущать меня своими шутками.

Он пересчитал пальцы.

— Целых восемь фактов. Ах да, еще ты любишь резьбу по дереву. Скорее всего это НЕ тотемы, так как это вызывает у тебя бурную реакцию. А это уже девять фактов, даже десять, если мы посчитаем умение умничать.

Он вновь опустил руки на бедра.

— И мне действительно хочется знать больше. Я не хочу узнать историю маленького дрозда, выброшенного из гнезда. Я хочу узнать Блу, — произнося мое имя, он ткнул меня в грудь.

— Это иносказание, — проскулила я, потирая место, в которое он ткнул меня своим длинным пальцем. — Мой отец, Джимми, как-то назвал меня дроздом, улетевшим далеко от дома.

— Одиннадцать фактов. Видишь? Не так уж сложно.

— Вы милый, когда сердитесь. — Я хотела поддеть его, но прозвучало так, будто я флиртую. Так могла бы сказать какая-нибудь Блестинка, типа Крисси. Я почувствовала себя глупо и бросила на него быстрый взгляд. По счастью, он просто возвел глаза к небу. Забавно, как легко можно определить, что кто-то закатил глаза, когда вы находитесь в темноте, и ты едва его видишь.

Уилсон порылся в карманах. Затем потрогал двери машины. Я могла и так сказать ему, что они заперты, но предпочла промолчать. Я подумала, что он не упомянул о двенадцатом факте. Я была мудрой.

— Вот ведь ерунда! — Он прислонил лицо к стеклу, вглядываясь внутрь. — Блин!

— Да вы остры на язык, мистер Уилсон, — усмехнулась я, стараясь не рассмеяться. — Ругаетесь.

— Что? Да нет же… эти выражения — легкие ругательства.

— Даже «ерунда»? Звучит очень старомодно.

На самом деле это было не так, мне просто хотелось повеселиться.

— Если так пойдет и дальше, вы и до «чепухи» дойдете. Думаю, это не будет одобрено.

— Ключи остались в зажигании, — простонал Уилсон, не обращая на меня внимания. Затем он выпрямился и посмотрел на меня. — Нам придется идти пешком, Блу. Если только ты не обладаешь навыками взлома.

— Мне они не нужны. Мне нужны инструменты, — ответила я. — Но сейчас у меня их нет. Но мы могли бы выбить стекло вашей большой скрипкой.

— Умничаешь, как обычно. — Уилсон развернулся и пошел в сторону дороги.

— Я живу в четырех милях отсюда, — предупредила я, ковыляя за ним.

— Отлично! Я в шести. А это значит, что по крайней мере две мили я не буду слышать твоего шипения.

Я расхохоталась. Он и впрямь был капризным.

Мы шли молча в течение нескольких минут, и лишь стук моих каблуков по асфальту разбавлял эту тишину.

— В такой обуви ты не сможешь пройти четыре мили, — пессимистично заметил Уилсон.

— Смогу, потому что должна, — спокойно возразила я.

— Ты крепкий орешек, да?

— А вы сомневаетесь?

— Нет. Хотя сегодняшние слезы удивили меня. Кстати, почему ты плакала?

— Это были слезы искупления.

В темноте легче было быть честной. Уилсон остановился. Я шла дальше.

— Вы не сможете пройти шесть миль с этой огромной скрипкой за спиной, — парировала я, легко меняя тему.

— Смогу, потому что должен, — передразнил он. — И это виолончель, простофиля. — Он вновь поравнялся со мной.

— Не говорите больше «простофиля», это звучит чертовски смешно.

— Договорились. Тогда ты больше не говори «чертовски», в устах американца это звучит по-идиотски. Из-за неправильного акцента.

Тишина.

— Что ты имела в виду под искуплением?

Я вздохнула. Я знала, что он непременно вернется к этому. Я бы не смогла избегать ответа все четыре мили, так что я на мгновение задумалась, удивляясь, как меня угораздило заикнуться об искуплении и надеяться, что он не захочет узнать, о чем я.

— Вы когда-нибудь молились? — решилась я.

— Конечно, — кивнул Уилсон, словно в этом не было ничего особенного. Возможно, он молится по утрам и вечерам?

— Ну, а я вот ни разу. До сегодняшнего вечера.

— И? — поторопил Уилсон.

— И я почувствовала себя… хорошо.

Я ощутила на себе его взгляд.

— Обычно, искупление подразумевает спасение. От чего хотела спастись ты? — спросил он, стараясь сохранить спокойствие в голосе.

— От уродства.

Уилсон вытянул руки, заставляя меня остановиться. Он изучал мое лицо, словно старясь найти в моих словах тайный смысл.

— Ты состоишь больше, чем из двенадцати вещей, которые я назвал, Блу Ичхоук, — он слегка улыбнулся. — Но уродство не одна из них.

В его словах было что-то забавное. И удивительное. Я и не предполагала даже, что он станет изучать меня на психологическом уровне. И я не знала, хотела ли этого. Я лишь встряхнула головой и возобновила движение.

— В моей жизни много уродства, Уилсон. И в последнее время его становится все больше.

Мы шли вдвоем по уснувшим улицам. В Боулдер-Сити стояла поразительная тишина. И если Вегас был создан для вечного бодрствования, то Боулдеру идеально подходила сонная атмосфера. Он спал, как пьяница на перине.

— Хорошо. Теперь мы знаем четырнадцать фактов. В твоей жизни много уродства, но твоя душа далеко не уродлива. И ты любишь молиться в темных коридорах посреди ночи.

— Да. А еще я очаровательна. Это пятнадцать.

— Я думал, что после выстрелов школа будет последним местом куда ты пойдешь молиться и… просить искупления.

— Я не выбирала это место, Уилсон. Мне просто было плохо. И если Бог существует, то, он существует везде: и в школе, и в церкви. А если его нет, то… может быть, эти слезы были для Мэнни и всех тех неудачников, что слоняются в одиночестве по этим коридорам и ищут помощи.

— Я с детских лет там не бывал, где были все; я не видал, что все видали; мои сны не воспалялись от весны, — пробормотал Уилсон.

Я выжидательно посмотрела на него.

— «Один» Эдгара Алана По. Неудачника. Одиночки. Поэта.

Мне бы следовало это знать. Как бы мне хотелось узнавать строки, которые он цитировал, чтобы я могла подхватывать слова, когда он их забывал. Но я не знала и не могла знать, поэтому над нами вновь воцарилась тишина.

— Так расскажи мне, почему ты не знаешь, когда родилась? — произнес Уилсон, забывая о По.

— Вам нравится перемывать кости? — парировала я.

— Что? Почему?

— Потому что вы перемываете их мне, и это довольно неприятно, — проскулила я, надеясь, что это прекратит вопросы.

— О, тогда, да. Пожалуй, мне это нравится. И у нас есть целых три мили для этого.

Я тяжело вздохнула, давая понять, что это, вообще-то, не его ума дело. Но тем не менее начала рассказ.

— Моя мать бросила меня, когда мне было около двух. И точно неизвестно, сколько лет мне было. Она просто оставила меня в грузовике Джимми Ичхоука и скрылась. Он не знал ее, а я была слишком мала, чтобы что-то рассказать. Он не знал, что со мной делать, но побоялся, что его могут обвинить в похищении. Поэтому уехал. И забрал меня с собой. Он был необычным человеком. Он слонялся по округе, делал сувениры из дерева и продавал их туристам и нескольким галереям. Он жил так все восемь лет. Когда мне было одиннадцать, он погиб. Опять же, я не могу утверждать наверняка, что мне было именно столько. Меня отдали на воспитание Шерил, сводной сестре Джимми. Никто не знал, кто я и откуда. А я думала, что Джимми мой отец. Шерил рассказала мне, что это не так, спустя три года. Обо мне не было записей, поэтому через суд удалось сделать мне свидетельство о рождении и присвоить номер социального страхования. Так я официально стала Блу Ичхоук, рожденной 2 Августа — в день, когда Джимми обнаружил меня. Социальные службы думали, что мне десять, что не очень отличалось от наших с Джимми предположений по этому поводу. Поэтому они посчитали, что я рождена в 1991 году. Мне девятнадцать, может быть, даже двадцать, как знать… Я немного старовата для старшей школы, хотя… может, именно поэтому я такая умная и зрелая. — Я ухмыльнулась.