Вот и Горбачев... Насчет хулиганства – конечно, глупости. Парень дисциплинированный, выдержанный. Однако штуку устругнул хулиганскую. О чём-то он же думал, когда делал? А что он думал? Под черепок ему не влезешь, а знать это надо. Иначе опять может устругнуть... Или вообще свернуть черт знает куда. Вон баптист около него трется... Может, его влияние? Не похоже, сам его отшил. А что же тогда? Ревность? Зависть? Ерунда... А что же ещё?

Может, Федор вообще взялся не за свое дело, слишком в себя поверил? Какой он руководитель, если не умеет подойти к обыкновенному парню?.. Стоп! Что значит «обыкновенный»? Такой, как все? Все – такие, как все, и все разные. Каждый по-своему. Не ищи ярлыков и общих мерок. Если все будут для тебя на одно лицо, вот тогда ты действительно балаболка, а не руководитель. И ни черта у тебя не выйдет. Человек отлично чувствует и понимает, как на него смотрят: как на человека или как на руководимую единицу. Никому не хочется быть единицей. Их нет. Руководить – не значит решать задачки по арифметике: складывать, вычитать или умножать... Руководить – значит вести. Вести за собой. Ты знаешь, куда нужно вести, за тобой идут. Но не все. Только потому, что они были для тебя единицами, ты стремился их сложить и умножить, ты занимался арифметикой, вместо того чтобы посмотреть им в лицо и заглянуть в душу. Не для того, чтобы влезть в неё и распоряжаться, командовать: ходи так, делай этак... Нет, для того, чтобы дать им то, чего, может быть, у них нет или не хватает. Ты должен стать им полезным и, значит, нужным. Трудно? Очень! И не вздумай снисходить, корчить из себя благодетеля, спасителя. Им не нужны подачки, они не беднее тебя. Как только ты начнешь смотреть сверху вниз – конец. Ты кончился как руководитель и как товарищ. Останется только должность. От должности ты отказался. Уж не собираешься ли снова ухватиться за неё? То-то...

Ну ладно, задача ясна. Неясно пока только, как её решить... Вот, черт, опять арифметика! Отвыкай, отвыкай от мёртвых, казенных слов. В чем-то этот Горбачев запутался. Надо понять, в чем, и помочь выпутаться. Сразу трудно, парень ершистый. Ты, положим, тоже не больно гладкий да ласковый... А у него жизнь, похоже, была потруднее. Вот и учти, не лезь нахрапом...

Больше всего понимания и сочувствия Алексей надеялся найти у Вадима Васильевича, но тот, выслушав Алексея, пожал плечами.

– Гущин – не первый и не последний. Легкая слава многих соблазняет.

– Дело не в Витьке. Он же не сам объявил себя передовиком...

– А тут, милый друг Алексис, начинает действовать могучая сила – спекулянты чужой славой. Не имея собственных заслуг, они чужую пустяковину раздуют до сверхгероического, потому как отблеск этой славы падет на них и они смогут сказать: под нашим руководством, мы воспитали... Это все та же муха, которая пахала, и пашет она всё так же – словесами...

– Но ведь то вранье! С враньем ведь надо бороться, – сказал Алексей.

– Кланялся тебе дальний родственник...

– Какой? У меня нет родственников... Дядя Троша? Так он не родственник.

– Нет, не дядя Троша... Благородный идальго Дон-Кихот Ламанчский...

– Вам хорошо смеяться... А что мне делать?

– Не знаю, не знаю... Случай с Гущиным – нормальная, рядовая показуха. Если уж тебе так хочется с ней сражаться, попробуй обратиться к печати – сходи в редакцию газеты. А проще всего сделать, как тебе советовали: плюнуть и забыть. Впрочем, я уже старый барсук, не слушай меня, поступай как знаешь...

Возвращаясь в цех, Алексей смотрел под ноги и думал. Может, в самом деле плюнуть, и все? Что ему, действительно больше всех нужно? Но он знал, что плюнуть и забыть не сможет.

Дело в конце концов не в Викторе. Пускай он будет героем, Алексей первый будет рад. Но пусть он будет настоящим героем, а не... показухой! Ведь если мириться с одной такой, маленькой, появятся и другие, больше... У них в цехе, в других цехах, а там и по заводу, по другим заводам... Показуха в маленьком поведет за собой всё большую и большую. Как лавина... Алексей отчетливо увидел несущуюся лавину и вдруг испуганно отшатнулся – земля под ногами задрожала, в уши ударил обвальный грохот... В стороне многопудовая «баба» копра рухнула на искромсанную башню танка, она смялась, сплющилась, лопнула на сгибах.

Семь лет назад окончилась война, но ещё шел и шел сюда, на шихтовый двор, стекался из «котлов» и «плацдармов» ржавый, выжженный огнем урожай войны: изувеченные лафеты, развороченные орудийные стволы, скрюченные балки и рельсы, растерявшие траки, продырявленные, навсегда остановившиеся танки... И здесь копёр мял, крушил и окончательно уничтожал их останки.

Алексей постоял, посмотрел. «Баба» поднялась вверх и снова с громом рухнула.

Земля возвращала, выталкивала из себя враждебное жизни мертвое железо. Море не возвращало ничего. Где-то, быть может недалеко от города, глухой черной ночью последний раз взлетел на штормовую волну катер и в грохоте, пламени минного разрыва исчез навсегда. В дым и пыль, в ничто превратилась его команда и с ней моторист Иван Горбачев... Море поглотило всё в самой равнодушной и необъятной из братских могил. Над ней не стоят наспех, по-походному сделанные обелиски с побуревшими от времени и ржавчины когда-то красными звездами.

У моря нет памяти, на нем не остается шрамов. И то и другое удел людей. Не потрескавшийся старый ремень с позеленевшим якорем на пряжке, который Алексей до сих пор бережно хранил, связывал его с отцом. Эта связь так велика, что её нельзя выразить словами...

Люди врали и обманывали раньше, должно быть, всегда. Наверно, будут врать и потом... Если они не могут без этого, пусть врут в своём, мелком и личном. Но не в общем, не в большом. Не могут, не должны, не смеют!

В редакции заводской многотиражки «За металл» рабочий день кончился. В кабинете редактора уборщица, с грохотом передвигая стулья, подметала, в большой комнате сидел только Алов. Перед ним лежала зеленая папка. Алексей, увидев, что опоздал, попятился к выходу, но Алов поднял голову.

– А, Горбачев, привет! Входи, входи, не стесняйся.

К Горбачеву Алов относился хорошо. Статью о молодежном общежитии – Алов называл её очерком, – написанную со слов Горбачева, на «летучке» хвалили. Даже сам редактор сказал, что статья подходящая, «ставящая вопрос».

– Как жизнь? Как там у вас в общежитии?

– Ничего.

– Да проходи, чего ты стесняешься? Ты по делу или так?

– Поговорить хотел... Я – потом.

– Почему потом? Давай поговорим.

Алексей не хотел говорить с Аловым. Опять напишет ерунду, как в прошлый раз...

...Прошлый раз Алов застал Алексея в общежитии одного, ребята ушли во Дворец культуры. В приоткрытую дверь было слышно, как, шаркая, ходит по коридору тетя Даша, громко вздыхает и на что-то жалуется сама себе. Алексей устал после работы – это было в те первые недели, когда он один остался у плиты, – идти никуда не хотелось, книги под рукой не было, и он валялся на койке просто так: глядя в потолок, заново переживал незначительные, но тогда казавшиеся очень важными происшествия дня.

В комнату вошел длинноволосый желтоглазый парень, бегло огляделся и сел.

– Привет, – сказал он. – Я сотрудник заводской многотиражки Юрий Алов. Вы здесь один? А где остальные?

Алексей приподнялся, сел на койку.

– Ушли.

– Тогда побеседуем с вами... Как тебя зовут? Кем работаешь? – Алексей сказал. – Ну, как вы тут живете? Меня, собственно говоря, интересует жизнь в общежитии, так-скать, быт, культура и прочее...

Алексей рассказал всё начистоту, желтоглазый старательно записывал, потом сказал, чтобы Алексей следил за газетой, и ушел.

Через неделю Виктор положил перед ним на плиту номер газеты и прихлопнул ладонью:

– Во как тебя расписали...

Статья начиналась так:

«У входа в молодежное общежитие нас встретил высокий юноша с напористым, энергичным выражением лица. Это был недавний воспитанник трудовых резервов, теперь разметчик ремонтно-механического цеха А. Горбачев. Мы разговорились.