– Тот самый. Помнишь, – повернулся Алексей к Наташе, – я рассказывал, как он меня избил и я убежал? – Наташа кивнула. – Сильно я его тогда боялся. И ненавидел. Пожалуй, даже больше ненавидел, чем боялся.

– Ты же маленький был.

– Маленький... Убежал в сорок восьмом, теперь пятьдесят второй. Почти пять лет.

Дядя Троша принес заказанное и остался стоять, разглядывая Алексея. Алексей полез в карман, но Виктор уже положил на стол двадцать пять рублей. Дядя Троша дал сдачу, поколебался и отсчитал мелочь тоже.

– Да ты присядь, вон стул свободный.

– Не полагается нам. Ничего, я так... Убежал ты тогда. Обидел меня. Крепко обидел. Ну ничего, я зла не помню... Как же ты потом-то, а?

– Хорошие люди привезли сюда. Был в детдоме, в ремесленном, теперь работаю.

– Та-ак, определился, значит, к месту... Ничего, видно, живешь, неплохо. – Дядя Троша осторожно пощупал материал Алексеева пиджака и вздохнул: – Хорошая вещь!.. Вон ты какой вымахал! В отца, значит, пошел...

– Наверно. А ты как живешь? Почему из Махинджаури уехал?

Лицо дяди Троши стало ещё более скорбным.

– Выжили... Справедливости-то, её днем с огнем не отыщешь!.. Был человек, а стал – видишь кем... Ни кола, ни двора. Теперь здесь вот – подай да прими... А годы уже не те. Не по годам бегать-то...

– А что тетя Лида?

– Нету тети Лиды! Нету, – горестно вздохнул дядя Троша. – Померла. Два года, как померла.

– Она же всё время лечилась!

– Лечилась. А вот...

– Может, оттого и померла? Это бывает, – сказал Виктор.

Дядя Троша посмотрел на него, пожевал губами, ничего не ответил и снова повернулся к Алексею.

– Живу в приймах, угол снимаю... Да... Старость не радость... Ты как, не женился? – покосился он на Наташу.

– Нет.

– Это, конечно, успеется.

– Эй, старичок, давай сюда! – закричали за одним из столов.

– Сей минут!.. Ты бы зашел как-нибудь, а? Посидели бы, поговорили... Или свой адресок дай, сам приду. Я ведь не гордый. Не до гордости теперь. А мы как-никак не чужие всё-таки.

Алексей сказал адрес, дядя Троша убежал.

– Жалкий какой! – сказала Наташа.

Они допили пиво и ушли. Виктор долго шагал молча, что-то соображал, выпячивая толстые губы и шевеля нависающими густыми бровями.

– А знаете, – сказал он наконец, – по-моему, это устарело – балет... То есть не вообще балет. Вообще-то это здорово. А вот, скажем, «Лебединое озеро». Сказка! Всякие там принцы, волшебники... Для дошкольников!

Наташа возмутилась. Ничего он не понимает! Сказка или не сказка – важно, чтобы было искусство. А сказка, если он хочет знать, – отражение жизни!

– Какая это жизнь – волшебники, принцессы? Надо чтобы наша жизнь была. Почему можно из жизни всяких королей, а из обыкновенной нельзя? Об этом и газеты пишут.

– А что ты из обыкновенной жизни в балете изобразишь? Как у станка стоишь?

– Или Маркина, например, – сказал Алексей.

– Кто это Маркин?

– Фрезеровщик у нас в цехе. Вон, Витькин учитель. Маленький такой, старичок уже, но ехидства в нём!.. Недавно на цеховом собрании председатель завкома доклад делал. Маркин всегда молчит, а тут вылез на трибуну. Налил себе воды из графина, выпил, будто второй доклад собрался делать, и говорит: «Вот тут докладчик долго объяснял, как завком о нас заботится и беспрестанно посылает рабочих на курорты. В порядке очереди. Очень распрекрасно! Вот я имею, к примеру, заболевание радикулитом, требуется мне для лечения курорт Цхалтубо. Я, конечно дело, состою в очереди, и очередь у меня трехсотая. А путевок бывает две штуки в год. Выходит, я на курорт через сто пятьдесят лет поеду? Покорно вас благодарю, товарищи!» И слез с трибуны... Хохоту было!

Они посмеялись. Виктор сам слышал речь Маркина и теперь смеялся больше всех, потом сказал:

– Ну, Маркин – известный бузотёр. Есть настоящие люди – передовики.

– Уж не ты ли?

– Хоть бы и я? А что?

– Ты же липовый передовик.

– Я не работаю, да? Норму не перевыполняю?

– Ты пенки снимаешь.

– Это я-то?

– Ты-то!

– Мальчики, не ссорьтесь! Ну что вы вдруг затеяли?

– Не вдруг. Я ему раньше говорил, – сказал Алексей.

– Это ты здесь храбрый! Ты там, в цеху, скажи!

– И скажу!

– Ну и говори!.. И иди ты знаешь куда... Ты... Ты просто завидуешь!

Виктор сунул сжатые кулаки в карманы и быстро зашагал к углу.

– Витя! Витя! – позвала Наташа.

Виктор поддал ногой камень, тот грохнул в ворота, за ними запаяла собака. Виктор, не оборачиваясь, свернул за угол.

– Зачем ты так?

– Ничего, подуется – перестанет.

– Это верно, он быстро остывает. Добрый.

– А я?

– Не знаю. Ты, может, ещё добрей... Только – сердитый.

– Вот так определила!

Они засмеялись и забыли о ссоре, которых и раньше было несчетное число и которые забывались так же мгновенно, как забылась нынешняя.

Писатель устал. Нарочно пришел пораньше, чтобы застать директора на месте, но разговор не получился. Шершнев уже собирался идти по цехам, вежливо, но непреклонно отказался взять его с собой и сплавил к главному инженеру. Пошутил, что свита ему ещё не положена. И заниматься он будет всякими будничными делами, что ему, писателю, вряд ли интересно. Объяснять, что как раз это – самое интересное, уже было некому: Шершнев показал сутулую спину и ушел. Силен мужик. Только видно, болен: худой и лицо какое-то землисто-желтое. А был, наверно, здоровяком: несмотря на сутулость, едва не достает до притолоки и плечи как у грузчика.

Главный инженер так долго потирал лоб, раздумывая, кого бы с ним послать, что писателю стало неловко. Он попросил не беспокоиться – зайдет в редакцию, там ему помогут.

– Конечно, конечно, само собой! – обрадованно сказал главный инженер и покосился на отложенную папку.

Понять их нетрудно: заняты делом, а тут одолевают всякие представители и пришлые, вроде него...

Сотрудник заводской газеты сначала позабавил писателя. У него были желтоватые глаза и желто-рыжие волосы. Ходил он, засунув одну руку в карман и немного наклонив голову, будто косился на свою левую пятку. И поминутно встряхивал головой, чтобы рассыпающаяся желтая грива легла на место. Прямо какой-то аргамак. Как его назвал редактор? Черт! Никогда не запоминаются фамилии... Кажется, Балов?..

Он оказался неостановимым разговорником и через полчаса смертельно надоел. Его распирало желание говорить и показывать. И о чём бы он ни говорил, обязательно добавлял: «Об этом я писал в своем очерке», «Об этом я упоминал в статье». Проще всего было бы сказать «спасибо, хватит» и уйти, но проклятая вежливость не позволяла. Желтоглазый расшибался в лепешку, отказ мог его обидеть, и писатель всё шел и шел по заводу, смотрел, куда показывали, и слушал, что говорили, хотя всё это было не нужно. Он бывал на многих заводах, в далекой молодости работал на заводе сам и знал, как всё происходит. И для дела это было не нужно. Приехал заниматься трудоустройством окончивших десятилетку, ну и занимайся. Нечего шляться по заводу и глазеть. Это не музей и не выставка. Люди работают, и экскурсанты раздражают их ничуть не меньше, чем когда-то раздражали его самого. Зеваки – кто бы они ни были – всегда раздражают работающего...

Августовский зной меньше всего ощущался в горячих цехах. Сквозняки. И вентиляторы ревут как звери. А вот в механическом душно. Рубашка сразу прилипла к лопаткам. Он резко передернул плечами, в правом боку кольнуло. Начинается... Это, конечно, отбивная. Не следовало оставлять чайную. После того как из супа с лапшой он вытащил трамвайный билет, перешел в пельменную – бог его знает, что можно вытащить в следующий раз! В пельменной показалось чище, но первых блюд не было, и вообще не было ничего, кроме свиных отбивных, попросту кусков сала, зажаренных в сухарях. Не удержался, съел, и теперь наступала расплата. К вечеру станет, конечно, хуже. Не хватало только расхвораться здесь. Приехать по делу и цацкаться со своей печенью... Нет уж, лучше есть суп с трамвайными билетами. И вообще пора переходить на травку: пятьдесят, молодость не воскресишь...