Алексей старался не подходить к табельной доске в одиночку. Ему было неловко, как всегда, когда он не оправдывал чьих-либо надежд, оправдывать же надежды Голомозого он не собирался. Голомозый, нежно поглаживая веснушчатую лысину, поздоровался первый.

– Что ж ты не показываешься? Разок пришел, и всё. Или не понравилось?

– Нет.

– Что так?

Василий Прохорович избавил Алексея от необходимости отвечать. Снимая табель, он нарочно громко спросил, чтобы слышали проходившие:

– Ну, святой, когда в рай собираешься?

Голомозый улыбнулся осторожной, злой улыбочкой.

– Мы поспеем... Это вы, горластые, наперед всех лезете. А мы – когда призовут...

– То-то! Рай раем, а за землю держишься... Смотри, призовут – кобелей прихвати, они и там сгодятся ангелов гонять... Пошли, Алёха!.. Собаку у него отравили, мальчишек рвала, так он двух теперь завел, чтобы в сад не лазили...

– Дядя Вася, а если к тебе залезут?

– Ну, ко мне!.. Я в крайнем разе уши нарву. И мне, чай, можно: я святым не притворяюсь... Ты чего квёлый? Гуляешь много?

– Да нет, не много.

– Будто я не знаю! У меня усы-то тоже не сразу седые выросли...

Он свернул налево, к своему большому продольно-фрезерному, Алексей – к плите. Возле неё лежала груда чугунного литья, но ни чертежей, ни нарядов не было. Мастер должен быть там.

Скандалил Маркин. Сухонький, с морщинистым, перекошенным сейчас лицом, он размахивал перед носом мастера левой рукой со скрюченными пальцами и кричал, что его это не касается, его должны обеспечить деталями, а там пусть мастер и все начальники хоть пополам перервутся. Сопляков обеспечивают, а его что, хотят выжить, да? Мастер поднимал руку, пытаясь вставить хотя бы слово, но сделать это не удавалось, он опускал руку и вздыхал.

– Дает жизни старик, – улыбаясь, сказал Виктор. Он уже зажимал оправкой стопку заготовок.

Все голоса и шумы внезапно исчезли, утонули в могучем реве третьего гудка. Алексей подошел к мастеру, потянул его за рукав, но тот, оглянувшись, досадливо отмахнулся. Чтобы не слоняться без дела, Алексей взял инструменты и пошел к точилу – подправить. Голомозый прошел мимо, сделал шаг к нему, но Алексей отвернулся и включил мотор точила. Хватит, один раз попался...

Это случилось в первый месяц его работы в цехе. Месяц был трудный, и как раз тогда Алексей остался один. Виктор ушел в отпуск, повез мать и Милку к знакомым рыбакам на Кривую косу. Ребята в общежитии были малознакомые, из транспортного цеха, с ними Алексей ещё не свыкся и боялся, что они, уже видавшие виды, поднимут его на смех. В цехе же он, вчерашний ремесленник, ещё ни с кем не успел сойтись. Вот только Голомозый...

Голомозый всегда был приветлив и даже ласков. В дружбу он не лез – и какая могла быть у них дружба, если Алексей едва подбирался к восемнадцати, а Голомозый, должно быть, и забыл, когда на его голой, как абажур, голове было что-нибудь, кроме больших рыжеватых веснушек? Однако, проходя, он не упускал случая заговорить, деликатно посочувствовать.

К концу смены разламывало спину, ноги наливались тяжестью. Тяжесть накапливалась и где-то внутри. Эту тяжесть нельзя было стряхнуть, её не снимали ни сон, ни отдых, и Алексей всё чаще со страхом думал – как же будет дальше? Вот это и есть труд? И так будет всегда? Он вызывал в памяти все слова, которые слышал прежде о труде, доблести и геройстве, аршинными буквами они кричали со стенных плакатов и транспарантов. Слова не помогали. Они существовали сами по себе, а он изо дня в день должен поднимать, ворочать чертово железо, стоять и стоять, стучать и стучать молотком по кернеру, и ничего в этом героического не было.

Голомозый, когда Алексей сказал ему о своих сомнениях, скорбно вздохнул.

– Такие слова люди говорят в утешение. А суть в том, что человек обречен в поте лица добывать хлеб свой... Очень просто: надо жить, жить без денег нельзя, а тебе за твое стояние и стук платят деньги. Другим – за другое. И человек должен терпеть... Однако, если у тебя какая заминка, ты не стесняйся... Табельщик – человек маленький, но и от него кой-чего зависит. А я – всей душой... А как же? Волки и те в стаи сбиваются, подсобляют один одному. А мы ить не волки, помогать дружка дружке всё одно как брат брату – это есть человеческое предначертание...

Особенно охотно Голомозый говорил о том, что жизнь человеческая – путь тернистый, много на нем всяких соблазнов и испытаний. В одиночку человеку их не преодолеть, не вынести. Один человек, как колосок у дороги – и ветер его на все стороны клонит, и каждый прохожий затопчет. А нива засеянная, она, как степа, стоит – колосок к колоску, под ветром клонится, да не ломится. Если, конечно, посев добрый и не засорен плевелами... Мимоходом спросил, не верует ли Горбачев в бога.

– В бога? – удивился Алексей. – Да кто в него сейчас верит?

– Если про церковь говорить, то немногие, – согласился Голомозый. – И что удивительного? Душа человеческая жаждет познания истины, а в церкви какая может быть истина? Рясы, иконы, идолопоклонство языческое... Театр, а не религия. Не просветляют разум, а затемняют его.

В другой раз Голомозый начал расспрашивать, как Алексею живется, что он делает в свободное время, не скучно ли в общежитии. В общежитии было скучно. Унылая голая комната, в которой стояли стол и шесть коек, наводила тоску. В ней старались находиться как можно меньше: спали, ели из бумажек запасенные в гастрономе или на базаре харчи и спешили уйти – в кино, в сад или просто так, «прошвырнуться», лишь бы не сидеть в осточертевших стенах. Иногда выпивали, но и это предпочитали делать в забегаловках, а если денег случалось больше – в пельменной на главной улице.

Голомозый сокрушенно кивал головой. Да-да, верно, верно. Молодежь не знает, чем себя занять. Хлеб насущный ей обеспечен. А этого мало! Напитав тело, человек стремится напитать душу, а пищи духовной не находит, бродит в потемках грубых плотских развлечений. Однако, утоляя жажду телесную, нельзя утолить жажду духовную. И жажда эта иссушает человека, делает его черствым, равнодушным к ближнему. А ведь и марксистское учение говорит, что человек – существо общественное... Нельзя человеку в одиночестве бродить по земле. Жить нужно в братском единении, когда человек протягивает другому не только половину своей краюшки, но и душу свою. И есть люди, которые стремятся помочь другим, не таят души своей и сообща идут к светлому будущему... Если Горбачев хочет, он, Голомозый, может познакомить его с такими людьми. Они собираются вместе, беседуют, помогают друг другу и словом и делом. И пусть он не думает, что там одни старики. Там и молодежь, которая устала бродить впотьмах и приобщилась к свету. И они не только наставляют друг друга, но и развлекаются. Достойным образом. Поют, играют в разные игры...

– У вас кружок какой самодеятельный или что? – спросил Алексей. – В самодеятельность я не хочу – не умею.

– Не то чтобы кружок... Да что рассказывать? Приходи, сам посмотри, послушай. Делать тебе ничего не надо. Мы никого не принуждаем...

Ехать пришлось далеко, в самый конец Стрелки. Трамвай, как и всегда в воскресенье, был забит. Не только мальчишки, но и взрослые цеплялись за рамы окон, гроздьями висели по обе стороны вагона. На предпоследней остановке все хлынули налево, к пляжу, Алексей пошел направо по щербатой мостовой. В конце тупикового переулка возле калитки стоял Голомозый. Он обрадованно заулыбался, повел Алексея через сад к дому. Двор посреди сада был огорожен невысоким аккуратным заборчиком. От сарая к ним бросился рыжий пес. Коротко подхваченная цепь рванула его обратно, пес запрокинулся набок, но сейчас же вскочил, яростно запрыгал на задних лапах. Он душил себя цепью, лаять уже не мог и только надсадно хрипел. В большой комнате, как в кинотеатре, были расставлены рядами стулья и скамейки, перед ними стоял маленький столик, у стены приткнулась коричневая штуковина, похожая на маленькое горбатое пианино.