Единицы исполняют свое без посторонних глаз, их на радио, на телевизор, или в газету, или на кремлевский прием не приглашают. Они сами о себе - ни гугу: служат, и только. Жена не знает, где да как служит ее муж, о детях и говорить не приходится. Но они-то и служат государству больше всех, молча служат, благородно служат. Из тех, кто служит шумно, ни один палец о палец не ударит без личного интереса, а эти - совершенно бескорыстные. Как дети. А дело делают самое что ни на есть взрослое: точку ставят, когда сообщается: "Приведено в исполнение".
Шпион двадцать лет за рубежом шпионит, двадцать лет молчит, зато если уж благополучно вернулся на родину - он теперь первый патриот, он теперь книжки пишет, какой он хороший, ловкий и умный, какой преданный своему отечеству и государственной тайне шпион. Он еще и за книжку под старость деньги получит, а этого молчаливого уволили - и все. Разве что орденок какой-нибудь сунут, на прощанье.
- Ты это что? Опять же о расстрельниках? - пожимала плечами Елизавета.
- О них. Человека надо знать со всех сторон. С одной какой-нибудь стороны не усмотрел, он весь за нее и спрятался. Как человек помирает? Вопрос сильно жизненный. Смерти - они разные: случайные, к примеру, или самоубийственные, больничные, тем более - на войне. Но расстрельная смерть человеку как снег на голову, никогда не догадаешься о ней заранее. Человек идет на убийство, а над тем не думает, что сам будет убитый. Этого - почти никогда. И кому же, спрашивается, всю эту особенность наблюдать, если не окончательному исполнителю? Как человек из камеры, а то из барака выходит, как за голову хватается, а то - нервным образом смеется, какие последние слова произносит, как слушает-подслушивает, что начальник конвоя с представителем прокуратуры толкуют, вообще как и что. Вот она, главная-то тайна на практике и в реальности: расстрел! А труднее всего, конечно, дело иметь с женщинами: никогда не знаешь, что ей в последний момент в голову придет. Может, она в обморок упадет или еще что. Не умеют женщины расстреливаться, нет, не умеют! Им - не в привычку. Я-то почти не захватил, а до меня служили - те все это знали.
- Надоело уже. Сил уже нету - слушать-то, - вздыхала Елизавета.
- Старайся, слушай. Постепенно готовься, что я тебе перед самой своей смертью расскажу. Уже перед самой. А то бывает, их, приговоренных, конвойной команде отдадут - делайте что хотите. Тогда делают что хотят. Опять же расскажу. Вот послушать, так все говорят: лучшие годы, - увлекался Охламон. - А я лучшие-то годы в службе прослужил, там и слова нельзя сказать. Можешь на одной койке с сослуживцем своим спать, можешь из одной тарелки хлебать, но чтобы разговоры разговаривать - этого ни-ни! Ни в коем случае! Там и сам-то с собой молчишь, сам с собой ни слова - вот какая служба!
А в Савельевку я вернулся, с тобой, Елизавета, разговорился, ну разве еще Ксению-немую допускаю, больше никого. Мы с тобой одной бедой повязаны, одной аварией. Раз и навсегда повязаны: ты, Лиза, ты ведь любя ко мне той весной в кабину-то залезла! Без любви в голову бы не пришло сорок километров по ухабам трястись в бензовозе, бензиновым духом дышать, - нет, не пришло бы!
Лицо у Охламона бледнело, и что-то вроде доброты появлялось на лице:
- Правду, нет я говорю, Лизанька?
- Не помню...- отвечала Елизавета.- Слишком давно было, не помню.
Она за свои годы, за последние годы особенно, молчать тоже научилась.
- Не буду тебя слушать! К чему мне все это?
- Тебе, может быть, ни к чему. Но я-то молча помереть уже не могу. Ни в коем случае! И ты меня обязана выслушать: у нас судьбы вот так стакнулись.
И Елизавета слушала. У нее своя была причина слушать и слышать: она по сю пору, седая уже, спрашивала себя: любила она когда-нибудь или никого никогда? Если так - если не любила, тогда она себя не прощала. Если так, значит, так ей и нужно, легкомысленной, глупой, озорной, без ноги остаться: сама виновата! Зачем влезла в бензовоз и себе и Охламону испортила жизнь?!
Другое дело, если любила, - это оправдание, легче становилось на душе. Значит, была все-таки причина для ее увечья, и легче становилось на душе, легче и чуть-чуть удобнее становился протез. Любовь всегда дается высокой ценой, у нее же цена оказалась уж очень высока, но все-таки была.
Когда она забиралась в кабину бензовоза, он ей говорил тогда:
- Не надо бы, Лизка! Не надо бы?!
Она отвечала:
- Без тебя знаю, что делаю! Трогай!
Сколько нынче забот: как век дожить и умереть, не испытывая уже немыслимых голода и холода, как деньжонок скопить на собственные похороны, оставить те деньжонки немой Ксении, она сделает. Как не впасть в окончательную тоску, глядя на все, что происходит кругом? Но вот оказалась у нее и еще одна неотступная забота - узнать, любила она кого-нибудь или никогда никого?
Бывало, что к их беседе присоединялась толстуха Ксения Коростелева. Она любила слушать человеческие голоса и, что бы при ней ни говорилось, тихонько смеялась, сама же не говорила никогда и ничего - была немой. Толщины она была неимоверной, с заплывшей физиономией, глазки чуть-чуть только видать на лице. И откуда было взяться этакому телу, если питалась-то Ксения картофельной шелухой, густо посыпанной солью?
В ее присутствии разговор между Елизаветой и Охламоном становился живее. Охламон сильнее горячился.
А сам-то он знал много, он даже спал с наушниками на голове и с маленьким приемничком в кармане.
Во всем, что он узнавал, он опять усваивал государственную тайну, во всех начальниках подозревал интриганов, интриги и склоки которых ему известны лучше, чем им самим. И молчать не хотел.
Летом Елизавета копается на огороде, пропалывает, прореживает морковку, свеклу, а рядом с ней вдоль грядки двигается и непрерывно говорит, говорит Охламон. Чуть в сторонке усмехается Ксения.
Тут недавно Охламон принес в огород бумагу с красиво напечатанным обращением. Обращение принадлежало избирательному штабу губернатора и начиналось так:
"Глубокоуважаемая общественность села Савельевка!
В октябре месяце нашей губернии предстоит выдержать серьезный политический экзамен: выбрать нового или переизбрать нынешнего губернатора Николая Петровича Сумского.
В этот ответственнейший момент нами должны руководить глубоко продуманные политические и высоконравственные соображения. Не дай Бог при этом совершить ошибку - такая ошибка дорого обойдется нам, нашим детям и внукам, поскольку в ближайшие четыре года во многом будут решены судьбы всей нашей Отчизны, нашей губернии в частности.
В минувшем июне, после долгой борьбы в правительстве нашей Российской Федерации, Чубайс наконец-то расплатился по задолженности пенсионерам.
Мы должны сказать, что одним из самых громких, убедительных и непримиримых голосов в правительстве - в верхней палате и в самых различных комиссиях и комитетах - был голос нашего нынешнего губернатора, народного патриота Николая Петровича Сумского. С той же настойчивостью, мы уверены, этот голос будет звучать и дальше. Уже сейчас поло- жительно решается вопрос о долгах правительства военнослужащим, учителям и работникам здравоохранения, всех бюджетников.
В нашей губернии эта борьба принимает самые жесткие формы, достаточно вспомнить, что у нас бастуют работники двух больниц, а сводная группа врачей и медсестер голодает вот уже вторую неделю.
Николай Петрович Сумской полностью поддерживает всех этих страждущих нашей губернии в их праведной борьбе с высокими бюрократами и чинушами, он делает все возможное и необходимое, чтобы требования страдающих людей были удовлетворены правительством в самое ближайшее время.
Николай Петрович Сумской прекрасно ориентируется в политической, экономической и нравственной обстановке.
Николай Петрович - наш с вами верный защитник, а всякие разговоры о его корыстных интересах и о строительстве им дач, о личном обогащении есть не что иное, как клевета его политических противников, так называемых демократов, все еще стоящих у власти и боящихся этой власти лишиться..."