В доме крепко спали; через просвет в стене Таимаха тихонько позвала кого-нибудь открыть нам.

Зажглась лампа. На пороге появился полуобнаженный старик и жестом пригласил войти.

Хижина оказалась довольно большой. На полу вповалку спали старики и дети. Туземный светильник на кокосовом масле давал совсем немного света, едва обозначая контуры спящих. Океанский ветер гулял внутри дома. Таимаха наклонилась над циновкой и взяла спящего ребенка на руки.

– Нет, – сказала она, проходя мимо светильника, – я ошиблась, это не он.

Положив мальчика обратно, она стала разглядывать других спящих, но не нашла среди них своего сына. Повесив дымный светильник на длинную палку, она заглядывала во все углы, но высвечивались лишь меднокожие лица костлявых неподвижных стариков и старух, завернутых в синие полосатые парео, как мумии в саваны.

В бархатистых глазах Таимахи мелькнуло беспокойство.

– Хуахара, – обратилась она к одной мумии, – где же сын мой Атарио?

Старуха приподнялась, опершись на костлявый локоть, и мутным спросонок взором поглядела на женщину:

– Атарио больше не живет здесь, Таимаха. Его взяла к себе моя сестра Тиатиара-Паучиха. Ее дом в пятистах шагах отсюда, на краю леса.

Мы снова вышли в лес.

У дома Тиатиары-Паучихи все в точности повторилось: так же пришлось будить жильцов, как будто вызывать привидения…

Мальчика подняли с постели и подвели ко мне. Бедняжка валился с ног; он был совсем голенький. Я повернул его личиком к лампе, которую держала старая Паучиха, сестра Хуахары. От света малыш зажмурился.

– Да, это Атарио, – подтвердила Таимаха, оставшаяся стоять поодаль в дверях.

– Сын моего брата? – спросил я, и голос мой должен был пронять ее до глубины души.

– Да, – ответила она, сознавая всю важность своих слов, – это сын твоего брата Руери!

Старая Тиатиара-Паучиха принесла мальчику розовую рубашечку, но он заснул прямо у меня на руках. Я нежно поцеловал ребенка, положил на постель и подал знак Таимахе, что пора уходить.

Мы пошли назад в Папеэте.

Все это казалось сном.

Я едва успел взглянуть на мальчика, но его облик резко запечатлелся в моей памяти. И теперь, стоит закрыть глаза, как передо мною встает мельком виденное лицо.

Меня охватило смятение; в голове помутилось… Я потерял представление о времени и испугался, что вот-вот начнет светать, а я не успею заглянуть в свой милый домик проститься с дорогой своей малышкой, иначе опоздаю к отплытию «Рендира». Беспокойство не на шутку овладело мною – может статься, что я больше никогда не увижу Рараху…

Таимаха поинтересовалась, приду ли я завтра.

– Нет, – ответил я, – рано утром я уезжаю в землю Калифорнийскую.

Она немного помолчала и робко спросила:

– Руери говорил тебе о Таимахе?

Таимаха оживилась. Понемногу сердце ее будто пробуждалось от глубокого сна. Пропали безразличие и нежелание говорить; она взволнованно расспрашивала о человеке, которого знала под именем Руери. Теперь она явилась передо мной именно такой, какой я мечтал ее видеть: хранящей с большой любовью и глубокой скорбью память о моем брате…

Она помнила до мельчайших подробностей рассказы Руери о нашей семье и нашей родине. Знала даже мое детское прозвище, которое дали мне в родительском доме; с улыбкой назвала его и рассказала давно забытый случай из моего младенчества. Не в силах описать, какое впечатление произвели на меня это имя и этот рассказ, повторенные ею по-полинезийски…

Было два часа пополуночи. Небо очистилось. Наступила роскошная тропическая ночь. В тишине этой волшебной ночи, при свете луны таитянская природа была полна пленительной тайны и очарования…

Я проводил Таимаху до дверей дома, где она остановилась в Папеэте. Постоянно она жила со своей матерью в Хапото в деревне Техароа на острове Моореа.

Прощаясь, я назвал ей предполагаемый срок своего возвращения и попросил к этому времени приехать в Папеэте вместе с обоими сыновьями. Таимаха клятвенно обещала, но говорила о детях как-то странно, то сбивчиво, то шутливо. Сердце ее снова замкнулось. Я простился с нею такой, с какой и встретился, – непонятной и дикой…

Только около трех часов ночи я увидел Рараху. Она дожидалась меня на темном сонном бульваре. В воздухе уже чувствовалась влажная утренняя прохлада. Рараху бросилась мне на шею.

Я рассказал, что произошло этой диковинной ночью, и просил никому не доверять мою тайну, чтобы не дать повода для злых языков в Папеэте.

Заканчивалась наша последняя ночь… Огромные расстояния разделят нас – и неизвестно, вернусь ли я. И потому на всем лежал свет несказанной грусти… В час разлуки Рараху была нежна и обворожительна – подлинно маленькая супруга Лоти; и трогательны были ее слезы – слезы любви. Все, что чистая неутоленная страсть и безграничная нежность могли подсказать сердцу влюбленной пятнадцатилетней девочки, шептала она мне по-таитянски, на дикарский манер, с удивительными оборотами речи…

Я немножко вздремнул; меня разбудили первые солнечные лучи.

В терзающей тоске пробуждения мои мысли путались. Одна среди них была особенно непереносимой: я покидаю дивный остров, оставляю навсегда свой дом под высокими пальмами и смиренную свою дикарочку, а кроме того – Таимаху с ее сыновьями, детьми моего покойного брата. Ночью я едва разглядел своих новых знакомцев, но их наличие привязывало меня к этой стране крепкими узами.

Печальный молочный свет струился через распахнутые окна. Несколько мгновений я любовался спящей Рараху, потом поцелуями разбудил ее.

Обливаясь слезами, малышка стала собираться. Она надела свою самую лучшую тапу, увядший венок и вчерашний тиаре. И поклялась мне, что, пока я не вернусь, другого тиаре у нее не будет.

Я открыл дверь, бросил прощальный взгляд на заросли деревьев и кустарников, сорвал ветку мимозы и букет розовых барвинков. За нами следовал кот, как в незабвенные времена у ручья Фатауа, и противно мяукал…

Когда солнце выглянуло из-за горизонта, мы с моей милой дикаркой-женой, взявшись за руки, вышли на берег. Там было уже многолюдно и непривычно тихо. Все фрейлины, все красотки Папеэте, у которых «Рендир» увозил друзей и возлюбленных, сидели на песке. Кто плакал, кто не шевелясь неотрывно смотрел на отъезжающих.

Рараху уселась среди них, не обронив ни слезинки. Я отправился на корабль последней шлюпкой…

В восемь утра прозвучал сигнал, и «Рендир» поднял якоря.

Тут я увидел Таимаху. Она тоже вышла проводить меня, точно так же, как несколько лет назад выходила провожать Руери; тогда ей было семнадцать лет; он уехал и не вернулся…

Она заметила Рараху и опустилась на песок рядом с нею.

Опять стояло превосходное таитянское утро, безмятежное и теплое – ни ветерка. Но в вышине над горными вершинами сгущались тяжелые тучи. Мрачным куполом висели они над островом, а под ним утреннее солнце золотило песок, яркие пальмы и девушек в белых одеяниях.

Я покидаю эту райскую землю, и от этого пейзаж кажется мне преисполненным особой грустной красоты; еще немного, и для меня она исчезнет…