Таким образом, Федра нарядилась в одежды, которые обычно носил Главк. Они были совершенно одинаково роста, и, когда Федра убрала волосы и спрятала низ лица, уже быть того не могло, чтобы Ариадна не обманулась.

Обмануть Миноса, оказавшего мне такое большое доверие, мне было, разумеется, нелегко. Он сказал, что ожидает от меня как старшего наставника благотворного влияния на своего сына. И потом я был его гостем. Я явно злоупотребил его доверием. Но у меня не бывало, у меня никогда не бывает так, чтобы меня могли остановить угрызения совести. Голос моего желания всегда заглушал голос благодарности. Будь что будет. Надо — значит надо.

Ариадна поднялась на корабль раньше нас, поглощенная заботами о том, как бы устроиться поуютнее. Мы ждали только Федру, чтобы дать тягу. Ее похищение состоялось не как только стемнело, по нашему первоначальному плану, а уже после семейного ужина, на котором она решила еще показаться. Объяснила она это тем, что имеет обыкновение сразу после ужина уходить к себе: так что ее, сказала она, могли хватиться не ранее утра следующего дня. Все прошло как по маслу. Так мне удалось несколько дней спустя сойти на берег в Аттике вместе с Федрой, высадив перед тем ее прекрасную, но навязчивую сестру Ариадну на острове Наксос.

По прибытии в родные края я узнал, что отец мой Эгей, как только заметил вдали черные паруса — те самые паруса, что я забыл сменить, — бросился в море. Я уже в нескольких словах коснулся этого: мне не хочется к этому возвращаться. Добавлю только, что накануне ночью мне приснился сон, в котором я увидел себя царем Аттики… Как бы то ни было, что бы там ни случилось, для народа и для меня это был и день торжества по случаю нашего благополучного возвращения и моего восшествия на престол, и день траура по случаю смерти моего отца. По этой причине я тотчас распорядился устроить хороводы с пением и танцами, причем плачи должны были перемежаться с песнями радости; я и мои нежданно-негаданно спасшиеся товарищи — мы сочли необходимым принять участие в танцевальной части. Было весьма неплохо позволить народу предаваться сразу двум таким противоположным чувствам, как ликование и скорбь.

Иные осуждали меня впоследствии за то, как я поступил а Ариадной. Они утверждали, что я вел себя подло, что я не должен был бросать ее, по крайней мере на этом острове. Пусть так, но я хотел, чтобы нас разделяло море. Она выслеживала меня, преследовала меня, гонялась за мной. Когда она раскрыла мою хитрость, обнаружив переодетую Главком сестру, она устроила мне страшный скандал, испуская дикие вопли, обзывая меня подлым предателем, а когда я, выйдя из себя, объявил ей, что намерен везти ее не дальше первого же острова, где позволит или где заставит нас сделать остановку внезапно поднявшийся ветер, она пригрозила, что обязательно напишет большую поэму о моем бесчестном поступке. На что я тут же ответил, что это лучшее, что она могла бы сделать, что поэма, как я уже вижу, обещает стать прекрасной, судя по яростным и драматическим интонациям, и что, более того, она найдет в ней утешение своему горю. Но все, что я говорил, только сильнее распаляло ее. Таковы все женщины, когда хочешь, чтобы они прислушались к голосу разума. Что касается меня, то я всегда руководствуюсь своим инстинктом, простота которого, как я считаю, делает его надежнее.

Этим островом стал Наксос. Говорят, что некоторое время спустя после того, как мы оставили так Ариадну, к ней явился бог Дионис и взял ее в жены, таким образом, она, как говорится, нашла утешение в вине. Рассказывают также, что в день свадьбы Дионис преподнес ей корону, изготовленную Гефестом, которая теперь красуется среди созвездий; что Зевс взял ее на Олимп, даровав ей бессмертие. Ее даже приняли, как рассказывают, за Афродиту. Я не возражал против этого и, чтобы пресечь всяческие обвинения и кривотолки, сам обожествил ее, введя культовый обряд в ее честь, где прежде всего взял на себя труд исполнить танец. И да будет мне позволено заметить, что, если бы я тогда ее не бросил, всего того, что так удачно для нее сложилось, могло бы и не быть.

Некоторые вымышленные факты питали легенду обо мне: похищение Елены, путешествие в Ад с Пирифоем, изнасилование Прозерпины. Я старался не опровергать этих слухов, благодаря которым рос мой авторитет; порой я даже кое-что добавлял в эти россказни, чтобы укрепить народ в верованиях, над которыми в Аттике имеют слишком большую склонность потешаться. Ибо хорошо, когда простонародье раскрепощается, только это не должно выражаться в непочтительности.

Истина же была такова, что с момента возвращения в Афины я оставался верен одной Федре. Я посвятил себя этой женщине и этому городу целиком без остатка. Я был супругом, сыном покойного царя; я был царем. Время приключений прошло, говорил я себе, речь теперь идет не о том, чтобы воевать, но о том, чтобы править.

А дело это было нешуточное, поскольку Афин в ту пору, по правде сказать, не существовало. В Аттике была лишь кучка мелких селений, боровшихся за гегемонию, — отсюда нападения, ссоры, бесконечная вражда. Важно было объединить и централизовать власть, чего мне удалось добиться не без труда. Для этого я пустил в ход силу и хитрость.

Эгей, мой отец, думал обеспечить себе власть, потакая раздорам. Считая, что благополучие граждан подорвано распрями, я увидел источник почти всех зол в разновеликости состояний и в желании каждого умножить свое личное богатство. Сам мало заботясь об обогащении и занимаясь общественным благосостоянием столько же, если не более, сколько и собственным, я подавал пример простой жизни. Разделив земли поровну, я разом устранил порождаемые или превосходство и соперничество. Это была суровая мера, которая, конечно же, удовлетворила неимущих, то есть большинство, и встретила сопротивление богачей, которых я лишил владений. Их было мало, но это были ловкие люди. Я собрал самых значительных из них и сказал:

«Я ценю исключительно личные качества и не признаю иных достоинств. Вы сумели разбогатеть благодаря своему умению, знаниям, упорству, но чаще всего — благодаря несправедливости и злоупотреблениям. Соперничество между вами подрывает безопасность государства, которое я хочу видеть могущественным, защищенным от ваших интриг. Только в этом случае оно сможет противостоять вторжениям иноземцев и процветать. Проклятая жажда денег, что одолевает вас, не приносит вам счастья, ибо на самом деле она неутолима. Чем больше приобретаешь, тем больше хочешь приобрести. Итак, я собираюсь урезать ваши состояния и буду действовать силой (а она у меня есть), если вы не согласитесь на это добровольно. Я намерен оставить за собой лишь охрану законов и руководство армией. До остального мне нет дела. Я желаю жить, будучи царем, так же просто, как жил до сего дня, — на равных правах с простыми смертными. Я смогу заставить уважать законы, заставить уважать, если не бояться, себя и заявляю, что скоро кругом заговорят: Аттикой управляет не тиран, а народное правительство, ибо каждый гражданин этого государства будет иметь равные права в Совете и его происхождение никак не будет приниматься в расчет. Если вы не пойдете на это по доброй воле, я сумею, говорю вам, принудить вас.

Я разрушу и обращу в ничто ваше местное правосудие, ваши залы заседаний региональных советов и соберу под Акрополем то, что уже начинает обретать имя Афин. И имя это — Афины — будут почитать грядущие поколения, даю обет богам, что покровительствуют мне. Я доверяю мой город покровительству Паллады. А теперь ступайте и помните, что я вам сказал».

Затем, подкрепляя слова делом, я сразу сложил с себя царскую власть, вернулся в разряд простых людей, не боясь появляться без охраны на виду у всех, как обыкновенный гражданин; однако общественной деятельностью я занимался неустанно, обеспечивая всеобщее согласие, бдительно следил за порядком в государстве.

Пирифой, когда выслушал мою речь перед сильными мира сего, сказал, что находит ее прекрасной, но абсурдной. «Ибо, — обосновал он, — равенство среди людей неестественно и даже, более того, нежелательно. Хорошо, когда лучшие люди властвуют над массой простонародья с высоты своей добродетели. Без соревнования, соперничества, зависти эта масса становится аморфной, застойной и разлагается. Нужна опара, которая бы подымала ее; смотри, как бы все это не обернулось против тебя. Хочешь ты того или нет, но, несмотря на это изначальное равенство, которого ты возжелал и с которым отправишь всех в путь, дав им равные шансы и поставив их на одну доску, очень скоро из-за различий в способностях, различий жизненных обстоятельств все образуется снова, а именно страдалец плебс и аристократия».