— Не видала она моих ста рублей.

— Видала, натурально. Но она бережлива, как всякая француженка, и жадна, как всякая актерка. Ста рублей за билет, стоящий три, рядовой дурак не даст. Кроме того, ты красивый мальчик. Я вижу отсель ее благосклонную улыбку.

— А дальше что? — спросил заинтересованный Штааль.

— Дальше ты можешь, например, сказать, что ты видел в Париже в ее роли знаменитую Нунчиати. Разумеется, ты ее и во сне не видал, но это не имеет никакого значения. «Ах, вы бывали в Париже?.. Простите, мосье, я не разобрала вашу фамилию». Ты называешь. Она ничего не понимает в русских фамилиях: ей все одно — что Шереметев (у него неожиданно вышло: Шемеретев), что Штааль…

— Или что Насков.

— Pardon, я Бархатной книги…

— А я шелковой, — сказал Штааль и сам покраснел от того, что так глупо сострил. — К тому же у нас нет под рукою Бархатной книги.

— Позволь. Я тебе докажу. Мой пращур…

— Не трудись.

— Впрочем, не в этом дело. Повторяю, божественная ничего не понимает. Ты горячо восклицаешь, что Нунчиати и Давиа не достойны быть у ней служанками. Она мило и конфузливо улыбается: «Мосье, вы преувеличиваете…» — «Сударыня, я клянусь…» Клянись всем, что придет в голову, это тоже не имеет значения. Если хочешь, моей жизнью, не препятствую. Цени любезность, потому что по правде Давиа много лучше твоей Шевалье. Кому и знать, как не мне: не скрою, дело прошлое, прелестная Давиа дарила меня своей милостью…

— Об этом я что-то не слыхал.

— Cher ami[48], ты тогда бегал под столом. Я потратил на нее более ста тысяч.

— И того не слыхал. Я думал, ты и десяти тысяч не имел сроду.

— Ты думал? Так ты не думай. Ежели ты будешь думать, то что будут делать Аристотель, Платон, Фукидид? Кстати, ты знаешь, как звали жену Фукидида? Фукибаба… Понимаешь: жена Фуки-дида Фуки-баба.

Он залился мелким смехом.

— Старо! Еще в училище слышал.

— Старый друг лучше новых двух. И даже лучше новых трех… Passons…[49] Я продолжаю. Божественная улыбается еще милее и безмолвственно взирает на тебя с вожделением. На твоей очаровательной фигуре, к счастью, ничего не написано: может быть, у тебя, опричь наличного капиталу, сто тысяч душ. Ты просишь дозволения бывать в доме. «Ах, я буду очень рада…» Dixi.

— Скорее всего, меня просто не примут: «Барыня велели узнать, что вам угодно?»

— Tiens[50], об этом я не сделал рефлексии… Впрочем, это не беда. Ты становишься нахален: «Скажи, что имею важнейшее персональное дело». Девять шансов из ста… я хочу сказать, девять шансов из десяти: тебя примут.

— Ну а ежели у меня нет сейчас свободных ста рублей? — краснея, сказал Штааль.

— Ах вот что, — разочарованно протянул Насков. — Тогда другое дело. К сожалению моему, я беру назад все ценное и мудрое, что было мною сказано. Тогда проклинай свою столь плачевную судьбу. Человек, не имеющий ста рублей, не достоин звания человека. Dixi.

— Предположим, я мог бы взять взаймы.

— Не будем предполагать, сын мой. Достать взаймы сто рублей в этой развратной себялюбивой столице! Не льстись несбыточным сном… Разве что жалованья подождешь? Поголодай, правда: нет беды в том, чтоб поголодать для любимой женщины. C’est une noble attitude[51] (слово «attitude» тоже у него не вышло). Кстати, прости, я выпил весь твой портер. Не заказываю для тебя другой бутылки: ты, натурально, обиделся бы, и ты был бы прав… Теперь видишь, как это просто? Вперед всегда слушай дяденьку… Ты еще остаешься? Тогда прощай, я бегу. Еще надо быть во дворце. Я обещал одному человеку (он назвал громкую фамилию). Скоро придешь сюда опять?

— Едва ли… Впрочем, может, завтра приду.

— Приходи, отыграешься. Ты сделал успехи, сын мой, я тебе говорю. Прощай, расцеловываю тебя, однако лишь мысленно.

Он застегнул плащ на одну пуговицу и своей бодрой лошадиной походкой вышел из биллиардной.

«Куда же мне пойти? Скука какая! — подумал тоскливо Штааль. Наклонившись к столику — так, чтобы никто не видел, — он заглянул в кошелек. — Три, шесть, семь рублей… Потом опять буду в ресторации обедать в долг… Господи, когда же придет конец этой нищете!»

Дела его не улучшались от того, что он постоянно размышлял и говорил о преимуществах богатых людей перед бедными. Зорич умер и ничего ему не оставил. Штааль, стыдясь, ловил себя на том, что вспоминал о своем воспитателе не иначе как со злобой.

Он встал, сердито протянул руку поверх головы скромного посетителя, который робко искоса на него смотрел с дивана, и снял с гвоздя шинель. Освободившийся биллиард уже снова был занят; лакей с обреченным видом нес назад только что убранные шары. Штааль повернулся, надевая шинель, и опять ему у третьего биллиарда попался на глаза тот же желто-седой затылок.

«Что денег я тогда извел в Париже! — подумал он. — Ведь и Семен Гаврилович немало прислал, и Безбородко дал на ту дурацкую командировку. Обоих более нет в живых. Прошла и моя молодость, — верно, и я скоро околею… Питт тоже тогда предлагал денег, я сблагородничал, отказался. Теперь пригодились бы… Глупый я был мальчишка!»

Он вздохнул и направился к двери. Проход мимо третьего биллиарда был занят игравшим с борта чиновником. Штааль остановился, пренебрежительно глядя на новую знаменитость. Удар вышел очень искусный.

— Ну и молодец! — воскликнул восторженно один из зрителей. — Такого шара сам Яков не сделает.

— Bien joué[52], — пробормотал кто-то у стены.

Штааль оглянулся — и вздрогнул.

«Да нет, быть не может!.. Ужели Пьер Ламор?..»

Старик показывал лакею на стакан, стоявший перед ним на столике.

— Полтинничек с вас, барин. Полтинник, — особенно внятно и вразумительно говорил лакей.

— Vous ferez porter ça sur ma note. Je suis au numéro louze.[53]

Лакей улыбался глупой улыбкой непонимающего человека.

«Разумеется, Ламор… Господи!..»

Штааль быстро подошел к старику.

— Вы меня не узнаете? — по-французски спросил он дрогнувшим голосом.

Старик смотрел на него удивленно. Вдруг улыбка пробежала в его глазах.

— Quel heureux hasard![54] — сказал он, протягивая приветливо руку.

— Вы? В Петербурге? Какими судьбами?

— Да, я здесь живу, у Демута.

— В Петербурге?

Ламор рассмеялся:

— Как видите… В самом деле, какая странная встреча! Так вы военный? Как же вы поживаете?

— Да ничего…

Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать.

— Вы мало изменились…

— Будто? А вас я едва узнал… Ведь лет шесть прошло? Вы тогда были совсем мальчиком. Очень это много в вашем возрасте, шесть лет… Вот не думал встретить здесь старого приятеля. Я зашел из столовой сюда в биллиардную, не хотелось подниматься в свою комнату. Да вы что ж, спешите? Посидите со мною…

— С удовольствием.

— Ну и прекрасно, я рад! Хотите, сядем в том углу, там никого нет… И вина велите подать.

— Принеси бутылку бордо, Кирилл, вон туда, — приказал Штааль лакею, стоявшему около них с недоверчивым видом.

— В три рубли или в четыре прикажете?

— В три.

Они сели за стол в темном углу комнаты.

— Я когда-то очень любил биллиард, — сказал Ламор.

«Предложить ему сыграть партию? Нет, неловко такому старику», — подумал Штааль.

— А мосье Борегар?.. Ведь его казнили? — вдруг вскрикнул он.

Проходивший мимо гость на них оглянулся. Ламор пожал плечами.

— Comme tout le monde, mon jeune ami, comme tout le monde[55], — сказал он.