Незаметно для себя и служителей Библиотеки черноволосый вихрастый паренек стал почти незаменимым, ибо только он зачастую мог сказать, что и где следует искать, быстро и точно исполнить поручение в городе, и при этом быть всегда под рукой господина библиотекаря, оставаясь невидимым и не слышимым. Поэтому его отсутствие господин Фальк заметил, только обнаружив на своем столе неубранный огарок и не найдя новых заточенных перьев, тогда как ему было необходимо занести в каталог новый эдикт королевы Ингеборги об отмене телесных наказаний.

— Нельзя не порицать правительство, потворствующее стремлениям отменить телесные наказания. Они думают при этом, что действуют в интересах гуманности; на самом же деле как раз наоборот: этим путем лишь утверждается противоестественное положение вещей. При всех проступках, за исключением тягчайших, прежде всего приходит в голову, а потому и естественнее всего — побить виновного. Разумно побить того, кого нельзя наказать ни лишением имущества, которого у него не имеется, ни лишением свободы — ибо нужна его работа — это и справедливо и естественно. Против этого можно возражать лишь пустыми фразами о человеческом достоинстве… Да что же это такое?! Где мои перья и где этот мальчишка? — господин Фальк в раздражении отшвырнул от себя испорченное перо и уже второй замаранный лист.

— Он болен, господин библиотекарь, — ответил ему Ори, принеся наконец заточенные перья.

— Вот как, — господин Фальк уже было хотел вернуться к своим размышлениям по поводу королевского эдикта, как вдруг какая-то новая мысль пришла ему в голову.

— И что же, он серьезно болен?

— Да, ваша милость.

Эта новость весьма встревожила господина библиотекаря, и он поспешил убедиться, на сколько верны слова служителя. Вид лежащего на узкой постели в забытьи мальчика не обнадежил его.

— Ах какая досада… какая досада… такой способный юноша… — забормотал господин Фальк, качая седой головой и прижимая платок к острому носу, — но больным место не в библиотеке, а в больнице… Да ведь он может заразить еще кого-нибудь… вынесите его, и известите, что бы больничные смотрители могли его забрать.

Удаляясь в сторону своего кабинета под озадаченными взглядами своих служителей, господин Фальк продолжал рассуждать вслух:

— Если бы у большинства людей добро преобладало над злом, тогда было бы разумнее полагаться на справедливость, честность, благородность, родство, верность, любовь или жалость, но так как на деле бывает обратное, то разумнее поступать наоборот…

Дамон очнулся от холода и понял, что лежит он не в своей постели, а на ступенях Библиотеки ставшей почти родной за три года жизни. Совершенно один, если не считать старого одеяла, на котором его собственно и выносили.

С трудом ему удалось встать, добраться до массивных медных дверей Великой Библиотеки Рои, хотя его шатало и вело от слабости, и постучать. Но двери не открылись. Дамон сполз вниз, скорчившись у порога. Ему не приходилось гадать, что это означает, — господин библиотекарь не хотел тратиться на докторов. Ему оставалось только лежать, надеясь, что смотрители городской больницы найдут его раньше, чем он замерзнет на промозглом сыром осеннем ветру. Как ни странно, Дамон не чувствовал ни гнева ни горечи, за то что господин библиотекарь вышвырнул его на улицу. Была только тоска…

В следующий раз открыть глаза, словно засыпанные песком, было еще труднее: даже чахлый больничный свет причинял невыносимую боль. Вместо воздуха в ноздри билась жуткая вонь. Рядом слышалось чье-то хриплое дыхание и стоны. С усилием повернув налитую свинцом голову, он увидел, что его соседом по широкой больничной койке был испитый до болотной зелени бродяга. С другой стороны лежало уже остывшее тело. Дамон задыхался от смрада, его тошнило не столько от сильного жара, сколько от отвращения, но встать или хотя бы отодвинуть мертвеца уже не было сил.

Тело было чужим, не послушным, и его выкручивало, как прачка мокрую тряпку.

Пересохшее горло молило хотя бы о глотке воды, но рядом никого из смотрителей не было. Он с ужасом понял, что обречен умирать на грязном матраце среди нищих, бродяг и уличных шлюх. Умирать было страшно. Умирать так — мерзко.

Метаясь в горячечном бреду, он звал единственного человека, которому его судьба не была безразлична.

Но ведьма Кайра никак не могла оказаться здесь.

Хутор, расположившийся на окраине леса, был последним местом, еще не оставленным людьми. Семей здесь жило несколько, хозяйство было большим, добротным, даже держали несколько пчелиных семейств, а широкое подворье окружал крепкий частокол.

Народ здесь был такой же основательный. На проезжавших они смотрели без опаски, лишь эльф вызвал любопытство, да бабы косились на мужской наряд и шпагу Гейне.

— Уходить не собираетесь? — поинтересовался Райнарт, после того как была отдана положенная дань уважения гостеприимным хозяевам и их угощению.

— Только пропащие люди землю бросают! — сурово отозвался могучий, похожий на медведя старец, пользовавшийся всеобщим почетом патриарха, — Со своей земли не уходят, за нее — стоят!

— Орки у вас тут по округе шарят. Я даже кочевье видел.

— Пусть их, — оглаживая бороду, дозволил один из хозяев, Ждан, — а на рожон полезут, ужо мы ответим. У нас сыны не только за ложку держаться умеют, да и девки не токмо с иглой проворные. Самострел ли лук, я чаю, каждому найдется.

Райнарт сдержал усмешку: такие и правда ответят, что мало не покажется. В этих местах те, кто робкого десятка долго не держатся. А армия здесь не пойдет — неудобно.

— Вы, господин хороший, наверняка в Облонье путь держите?

— Что там? — Райнарт не стал ни опровергать, ни подтверждать.

— Да уже ничего, — хмыкнул еще кто-то из мужиков. Лесовики-охотники всегда смотрели на равнинных общинников свысока.

— Жуть у них объявилась. Громадные псы рыскали по ночам, загрызли кой-кого…

Говорят, такой страх творился, что житья совсем не было, что не делали.

— То не живой зверь, то грех людской рыскает! — внушительно провозгласил дед, воздев кверху скрюченный палец, — Кто по правде живет, по совести, тому бояться нечего. Ибо восстает зверь из могил невинно убиенных, рождаясь из злобы людской, из зависти, похоти и корысти, из слез невинно пролитых.

Хуторяне слушали своего патриарха почтительно и серьезно, иной раз качая головами, Гейне — с искренним интересом: не каждый день доводится принцессам сидеть за столом с самыми простыми из своих подданных. Скучающий Эледвер, судя по виду, был полностью погружен в свои мысли о чем-то исключительно высоком.

Предложенной пищи он почти не коснулся, и ограничился водой, вместо домашнего пива, вареного тут же в своем хозяйстве. Райнарт внимал проповеди с доброжелательной полуулыбкой, про себя думая, что порой такая непримиримая чистота — оказывается хуже самого омерзительного порока. А еще прикидывал, что это Облонье как раз им по дороге: обойти его, или плюнуть на гончих и заночевать последний разок под крышей… Дорога дальше не близкая — успеет еще принцесса на голой земле поспать.

Выехали они раненько, не задерживаясь, поднявшись вместе с хуторскими и их петухами. Деревню, о которой те рассказывали, все же миновать не стали, но зрелище было настолько удручающим, что мысль о ночлеге уже не казалась такой привлекательной. По всему было видно, что люди собирались в такой спешке, что брали только то, что могли унести, забывая под час самое необходимое. Сквозь распахнутые двери и ставни виден был разгром, какого не учинить и самому беспардонному вору. Со столба на подошедшую к покосившейся калитке Гейне зашипел оставленный одичавший кот. Но убегавшие крестьяне побросали не только пожитки и живность. У порога одного из домов они обнаружили останки. Труп разложился уже почти полностью, но даже на костях остались характерные следы, а ключичная кость была попросту перекушена.

Райнарт выпрямился. Похоже, смерть этого бедняги оказалась последней каплей, заставившей жителей в панике оставить дома.