Многие, знающие или по крайней мере догадывающиеся о недостатках капитализма, готовы мириться с ними ради свободы личности, которую он им якобы дает. Они верят в эту свободу главным образом потому, что почти никогда ею не пользуются. Правда, при гитлеровском терроре эта свобода оказалась в какой-то степени утраченной; ее можно было сравнить с небольшой суммой на текущем счету, которой при нормальном режиме можно было в любой момент воспользоваться, но, конечно, лучше было не пользоваться; теперь же она была, так сказать, заморожена, то есть ею хоть и нельзя было больше располагать по своему усмотрению, но все же было известно, что она существует. Они рассматривали гитлеровский режим как ненормальный; они считали его извращением капитализма или даже антикапиталистическим строем. Чтобы поверить в последнее, пришлось, правда, воспользоваться определением капитализма, данным национал-социалистами, а что касается теории извращений, то весь капитализм представлял собой не что иное, как систему, на каждом шагу порождавшую извращения, ни предотвратить, ни искоренить которые интеллигенция явно была не в силах. В любом случае лишь катастрофа могла восстановить свободу. Когда же катастрофа разразилась, она - даже она! - не восстановила свободы.

После многочисленных и разнообразных описаний страшной материальной нищеты, воцарившейся в обезгитлеренной Германии, я услышал однажды описание нищеты духовной. "Немцам сейчас необходимо одно: откровение свыше", говорили мне. "Разве им еще не было откровений свыше?" - спросил я. - "Ты только посмотри на духовное оскудение, - последовал ответ, - и полное отсутствие руководителей". - "Разве мало было у них руководителей?" спросил я и напомнил о разрухе. - "Но им нужна какая-то надежда", возражали мне. - "Разве им еще не надоели надежды? - спросил я. - Я слышал, они достаточно долго жили надеждой - или избавиться от своего фюрера, или получить из его рук весь мир на поток и разграбление".

Как раз тогда, когда труднее всего обходиться без знания, его труднее всего приобретать. Последняя ступень духовного обнищания наступает тогда, когда кажется, что можно обойтись и без знания. Ни на что нельзя уже твердо рассчитывать, все критерии рухнули, ближние цели заслоняют дальние; остается лишь уповать на добрую волю случая.

ИСКУССТВО В ЭПОХУ ПЕРЕВОРОТА

Тяга эксплуатируемых и угнетенных пролетарских масс к искусству с особой силой проявляется в период их раскрепощения. Это тяга к радостной жизни - частица могучей, но подавленной жажды жизни. В грозную и удивительную пору окончательной схватки, когда идет "последний и решительный бой", да и во время первых серьезных сражений восстановительного периода, когда еще откровенно властвует физический голод, утолить духовный - гораздо проще. К тому же народ видит в искусстве средство борьбы.

Когда буржуазный корабль начинает тонуть, буржуазия прежде всего выбрасывает за борт искусство, и это происходит не только потому, что лучшие художники уже раньше стремились пустить его ко дну. Пролетариат призывает их к себе, как только берет власть в свои руки.

Удивительна забота, которую молодое Советское правительство, со всех сторон теснимое внутренним и внешним врагом, в разгар войны, в самый разгар голода проявило к театрам. Оно снабжало их углем, давало актерам специальные пайки, загружало работой.

И это повторилось в покоренном Берлине, двадцать пять лет спустя, когда советский комендант отдал приказ отворить двери театров, закрытых при Гитлере. Противник, побежденный ценой таких усилий, был приглашен в театр. Снабжение населения хлебом, восстановление водопровода и открытие театров вот первые шаги победителей! После революции, еще не построив тяжелой промышленности, русский пролетариат создал свою кинематографию. А через двадцать пять лет русская армия-победительница помогает немецкому народу, который нанес тяжелый урон советской индустрии, создать свою, новую кинематографию.

Нет сомнений: эпоха великих переворотов открывает великие возможности перед искусством. Станет ли оно великим?

ИЗ РЕЧИ НА ОБЩЕГЕРМАНСКОМ КОНГРЕССЕ ДЕЯТЕЛЕЙ КУЛЬТУРЫ В ЛЕЙПЦИГЕ

Когда мы по окончании войны, развязанной Гитлером, вернулись к театральному творчеству, главная трудность заключалась, быть может, в том, что ни артисты, ни зрители не представляли себе истинных масштабов произведенных разрушений. Каждый ясно понимал, что восстановление заводов, лежавших в развалинах, и жилых домов, стоявших без крыш, потребует огромных усилий, но что касается театра, где усилиями одних лишь рабочих-строителей нельзя было восстановить все разрушенное, то здесь все требования и предложения, казалось, сводились к лозунгу: "Продолжать в том же духе". Считали, что дело осложняет лишь нехватка хлеба и кулис. В действительности же картина упадка была чудовищна. Варварство и глупость торжествовали; они были явно исполнены решимости пережить эпоху своего расцвета.

В постановках величайших творений нашей драматургии они обрели особенно надежное пристанище. Однако этот упадок оставался незамеченным, ибо способность к оценке переживала упадок столь же чудовищный.

Быстрый распад искусства в период господства нацистского режима произошел, судя по всему, почти незаметно. То обстоятельство, что разрушение театральных зданий, то есть материальный ущерб, понесенный театром, гораздо больше бросался в глаза, чем ущерб, нанесенный актерскому и режиссерскому мастерству, объяснить, пожалуй, нетрудно: ущерб материальный театр понес в годы крушения нацистского режима, а моральный - в годы его становления. В самом деле, даже в наши дни продолжают еще говорить о "блестящей технике игры" в геринговских театрах, будто эту технику можно перенять независимо от того, чему именно она придавала блеск. Будто технику, которая служила для сокрытия общественных закономерностей, можно применить для их раскрытия.

Когда мы по окончании войны, развязанной Гитлером, вернулись к театральному творчеству, стремясь возродить его в духе прогресса, в духе исканий, направленных на столь необходимое преобразование общества, в это время изобразительные средства театра, создание которого потребовало так много времени, были, по сути дела, уничтожены, разъедены духом регресса и авантюризма. Театр выродился, поэзия превратилась в декламацию, искусство в искусственность, внешние эффекты и фальшивая чувствительность стали главным козырем актера. Образцы, достойные подражания, сменились подчеркнутой пышностью, а подлинная страсть - наигранным темпераментом. Целое поколение актеров состояло из людей, подобранных неправильно и воспитанных в духе ложных доктрин.