— Я, братцы, там уже всё выходил, всё осмотрел, почитай, носом всю землю вынюхал! — с увлечением говорил Степан. — И есть, братцы мои, есть! Должно быть! И грива эта, где у них изба стояла, и речка, что из озера бежит, и болото тут же влево — всё, как на планте указано, так там и есть.

— Да ведь копали уже там не раз, — сказал высокий мужик с кудрявыми волосами и русой бородкой. Его звали Макар. — И ничего не нашли. Знаю я это место: всё оно ровно свиньями изрыто. Да только нет там ничего.

— Да не там, не там рыли-то! На Казанской гриве — вот где рыли. Там точно, что вся земля в яминах. Туда все мужики ходили. И старики ходили, все туда ходили. Про то я тебе ничего не говорю, — может, там есть, а может, и нет, не знаю я. А я тебе про Подборную гриву толкую.

— Это верно, — отозвался третий мужик, огромного роста, широкий, весь, как кустарником, заросший бородой. — Степан правду говорит. Про Казанскую гриву все толковали. Там и рыли. А Подборная грива совсем другое — вёрст оттудова 12 будет. Влево от мельницы взять нужно. Про ту я, почитай, ничего не слыхал.

— Ну-ка, где у тебя план-от? — сказал, подумав, Макар и наклонил лицо над разостланным на траве листом старой синей бумаги.

Разговор происходил в овраге, на маленькой лужайке, окружённой кустами можжевельника. Дальше, спускаясь по крутим бокам широкого оврага, густо росли ели и сосны. По самому дну, журча в зеленой осоке, бежал ручеёк, пробираясь к реке, на берег которой широким раструбом выходил овраг.

Разговаривали трое мужиков из соседней деревни Кузьмина. Двое из них, Макар и лесник Алексей, лежали на животах, головами вместе, а третий, Степан, по прозвищу Колоколец, сидел перед ними на пятках, от живости и волнения ежесекундно меняя положение.

Это он, пользуясь праздничным, днём, созвал своих приятелей в уединённый овраг, подальше от зорких глаз деревни, и убеждал их отправиться с ним добывать клад, зарытый за рекой в лесу.

— Да ты на планту-то ничего не увидишь! — говорил он Макару, вертясь, как юла. — И тебе говорю, всё как есть сходится. Только одному туда и подступиться нечего — хворосту да валежнику страшная сила. Надо там хорошо поработать! Потому-то я и говорю: айда, ребята! Что найдём — всё вместе. На всех хватит. Поработать стоит.

— Так! — сосредоточенно сказал Макар, поднимая бледное лицо. — А к тебе-то это как попало? Откуда ты-то бумагу достал?

— Ко мне-то? — ответил Колоколец. — И это тебе могу сказать. Она у меня, бумага-то эта, уже два с половиной года в голбце лежит. А попала она ко мне вот каким родом: как хотели мы у Голубева дачу отобрать, так я тогда, помнишь, по всем деревням сходки скликал. И тут, втепоры, в Бернихе после, схода мужичок один и говорит мне: «Есть у меня, говорит, бумага одна, давно она сохраняется, ещё отец мой, говорит, как амбар ломать стал, так в стене её нашёл, а что там написано — но знаю, потому я неграмотный. Так вот, мол, посмотрел бы ты. Степан, может, там, насчёт Голубовской дачи что есть». А мы тогда не хотели у Голубева дачу силом брать, а искали документ, потому что говорили старики, что должен такой документ быть. Ну, взял я эти бумаги, пришёл домой, посмотрел, вижу, что написано совсем про другое, я их в голбец на полку и засунул. А мужичок тот вскорости помер. А тут пошла эта разборка, прятался я целую зиму от урядника в подвале, да горевал, да унывал, да так про бумагу и позабыл. А на той неделе, братец ты мой, пошёл я в голбец сапоги новые взять, — в город хотел собраться, — вижу, лежит на полке связочка. Взял её, посмотрел, почитал да так и ахнул! Вот оно счастье-то наше где! Даже про город втепоры забыл — целый день как шальной ходил. Вот как.

— Так! — сказал Макар. — Так мужичок-то этот, говоришь, помер?

— Помер. Как стали мы Голубовскую дачу силом рубить, так тут его стражники в первую голову и пришибли. Дмитрии Сазонов, — слыхал, чать?

— Слыхал, слыхал, — повторил Макар. — Так в стене, говоришь, бумагу-то нашли?

— В стене. Как стали амбар разваливать, так она из тайника и выпала. А дед-то мужика не из Бернихи был, а из Дыхалихи. Теперь и деревни-то такой нет. А прежде, сказывают старики, была такая деревня в лесу, и знались там мужики шибко с разбойниками. А в Берниху он потом перешёл жить.

— Ну-ка! А прочитай-ко ещё разок, что там в бумаге-то?

Сдвинулись, приготовившись слушать, и Степан, сидя на корточках, торжественным голосом начал читать:

— Так вот! «Сказываю тебе, моему внучку: повыше Рассолихи, вверх по Крякше версты три, есть Подборная грива. А от Подборной гривы за Казанским болотом есть озеро Диково, не очень велико, продолистое, один конец в летний восход солнца, а другой на полдень. За озером лес, рамень. На озере грива высокая, а на гриве изба пятистенная, и вкопано три ряда в землю, а от избы шагов сорок погреб дубовый». Понял? Раз дубовый, так, стало быть, дуб в земле не гниёт. Найти его всегда можно.

— Ну, валяй, валяй!

— «В том погребу, — продолжал Степан, — два винные перереза серебра, ларь меди, котёл крестовых полтинников, два сундука золота, медная пудовина мерять деньги. Две доли тому, кто вынет, долю отмерить и половину раздать нищим, а на другую половину построить семипрестольную церковь!» — Махинищу такую поднять! Сколько же там должно быть денег? А?

— Ну, ну, читай! — говорил Макар. — Церкви всё одно ставить не будем. Ещё-то что-нибудь есть?

— Есть! Много ещё есть. Вот слушай! «А за избой в зимний закат солнца схоронен атаман Савелий, в головах у его могилы котёл серебра и сундук в панчах засмоленых, положен шагов двадцать от озера. А есть ещё в озере семь ступеней, под первой ступенью двести целковых. Кто найдёт озеро, бежит из него речка Медянка в летний закат солнца в Крякшу, верста или полторы. Под пятой ступенью трехведерный бочонок серебра и золота».

— Всё?

— Скоро всё. Вот про Дыхалиху-то я говорил: «Выходили мы на Дыхалиху, до неё будет вёрст восемнадцать или двадцать. Где мы ходили, там нет тропы. У нас стояла липа полтретья обхвата. В липе положена шкатулка десять тысяч золотом и ещё три турки заряженных». Всё.

— А про липу я тоже слышал, — снова отозвался Алексей-лесник. — Там в этой самой липе Григорий Артёмов, Ивана Григорьева отец, должно быть, свои деньги-то и нашёл.

— А и верно, братцы! — с увлечением воскликнул Степан. — Помню я теперь! Ещё когда я мальчишкой был, так рассказывали про это. Давно только это было. Лет семьдесят, а то и боле.

— Пожалуй, не мене, — подтвердил Алексей. — Григорий-то Артёмов тут по Крякше покос косил. Ну, и нашёл деньги-то. Так и говорили — в липовом дупле, мол, нашёл. Спрятал их, а лет через пять и стал богатеть. Теперь Ивану Григорьеву, поди-ка, что денег оставил.

— Так как же, братцы? — говорил, сверкая глазами Степан. — Айда, что ли? Попробуем нашего счастья? А?

— Да что же!.. — ответил Макар. — Попробовать надо. Отчего не попробовать. Может, и выйдет что. Только когда?

Июньское солнце лило горячие лучи на спины тесно сдвинувшихся мужиков. Тёмные ели задумались, побелев от жары, стволы сосен вверху пылали, как красные свечи, прозрачным золотом отливали листья нагнувшейся над ручейком молодой ольхи. В сонной тишине чуть слышно журчала вода, в глубине оврага уютно позванивали бубенцы пасущихся лошадей, и в рдеющей под солнцем траве деловито пилили кузнечики.

Через полчаса трое мужиков, покончив разговор, выбрались из оврага и разными дорогами направились по домам.

Степан поднялся из оврага в поле и быстро пошёл по тропинке через ржаное поле. Шёл он, размахивая руками, весь подавшись вперёд, и уже по походке можно было видеть, что это человек пылкий, увлекающийся и нервный. Колокольцем его прозвали во время революции, когда, выставив вперёд тощую бородёнку, бледный и со сверкающими глазами, он носился по всем окрестным деревням, без умолку сыпля словами. Его голос подходил к прозвищу — высокий и однотонный, так что от него звенело в ушах.