Ах, если б он не любил Наташу!

На другое утро, встав как всегда, Лина с обычной бодростью и охотой делала свою часть дела по хозяйству усадьбы.

Наташа вышла к кофе в столовую поздно, когда уже все разошлись, и только Александра Петровна, неторопливо перемывая посуду, поджидала свою любимицу. Наташа пришла немного сонная. Сердечно, крепко, но молча поцеловала она мать и села к столу.

Александра Петровна, наливая кофе, спросила:

— Ну, как спала?

— Плохо, мама. Заснула рано, ночью проснулась и потом долго-долго не могла уснуть. А теперь чувствую, точно я разбитая.

— Да ты не простудилась ли вчера?

— Нет. Нет, это так — от бессонницы.

— Быть может, на тебя перемена погоды подействовала.

— А что ж погода? Кажется, солнце…

— Да, но вчера с обеда барометр падал, выпало много снегу, а с утра маленькая оттепель. Сейчас термометр на нуле. Если не совсем хорошо себя чувствуешь, лучше поберегись сегодня. Оттепель — штука предательская.

Но когда Наташа кончила пить кофе, она сказала:

— А всё-таки я пойду немного погуляю.

Как только она вышла на двор, её опять охватило чувство «радости бытия». Кругом все было так бело-бело, пушистый снег лежал и на всей поверхности земли, и на крышах построек, на заборах, на всех предметах, стоявших на дворе и около дома. Зеленые вершины сосен были на половину белыми от густых хлопьев снега. Все вокруг казалось таким свежим, новым, молодым. И безоблачное небо было сегодня каким-то особенно синим, и солнце как будто грело по-весеннему.

«Чудно хорошо!» — подумала Наташа и остановилась, созерцая родную зимнюю картину.

Кухаркины ребята около дворницкой лепили снеговую бабу. Завидев Наташу, они приостановились, поклонились ей издали и, улыбаясь, смотрели на неё. Она пошла к ним.

— Что ж вы, малыши, остановились? А? Ну, давай, — лепите, лепите!

Наташа окинула взглядом «бабу». По своему росту ребята нагребли снегу немного, хотя у них была и лопатка и старый, наполовину сломанный, мучной совок. «Баба» была ростом с девочку, и у Наташи вдруг блеснула мысль:

— Стой, Надюха, мы сейчас из снегу твой портрет вылепим. Давай, подкидывай сюда.

Ребята стали подкидывать свежий, слегка талый, слипающийся снег, а Наташа, оглаживая или подковыривая его совком, как стекой, придавала ему формы девочки, похожей на стоявшую тут же Надю, в её длиннополой шубейке, с платком, торчащим, как клин, надо лбом и с длинными концами узла, завязанного на затылке. Надя улыбалась, глядя, как снег превращался в её собственное изображение.

Наташа работала быстро и удачно: фигура девочки была жизненна. Отойдя и окинув её взглядом издали, она осталась довольна и, подойдя опять, сказала:

— Ну, теперь Павлуху рядом с тобой посадим.

Через десять минут на пеньке из того же снега сидел перед Надей и снеговой Павлуха в расстёгнутом узком тулупчике с рукавами, не хватавшими до кистей, в большой, сдвинутой на затылок шапке, — сидел, подняв голову, и смотрел на снеговую сестру.

— Как живой! — сказала с радостной улыбкой Надя.

А у подлинного Павлухи глаза горели восторгом, и он не знал на что больше смотреть: на своего ли белого двойника, или на сотворившую такую диковинку Наташу.

Наташа, кончив, расцеловала ребят и сказала:

— Ну, а теперь вы сами так же лепите. Вон Солдата лепите. Вон, он уж давно стоит на часах у своей конуры и позирует вам. Валяйте. Чтоб были непременно четыре ноги и хвост, — тогда и похоже будет.

Наташа подошла к Солдату, погладила, приласкала ласковым словом и его, и пошла дальше.

Подошла к ледяной горе. Она вся была занесена густо снегом. Сергей, уехав рано в город на базар, не успел её расчистить. Да Наташу и не тянуло теперь кататься. Неудобно было по напавшему снегу спускаться и на озеро. Она вернулась на двор, обошла по протоптанным дорожкам вокруг дома, полюбовалась белыми, осиянными ярким солнцем далями, и вернулась в комнаты, бодрая, весёлая, забывшая и о бессоннице ночью, и об утреннем недомогании.

Теперь она уже не хотела изменить данному обещанию и предложила рисовать сейчас портреты матери или Лины. Первой села позировать Александра Петровна. Но как только Наташа принялась рисовать, в голове опять понеслись тревожные мысли — все то, что волновало её и сегодня ночью во время бессонницы. Опять вспомнился Анри, Париж, совместная работа в его мастерской, все то, что привело их уже к тому духовному сближению, от которого остался всего один лёгкий шаг до сближения физического. И опять в эту работу воображения вторгался Соковнин с его предложением, и Наташа опять начинала злиться на себя за самую возможность сопоставления этих двух так непохожих друг на друга людей.

И работа не спорилась.

— Ну, мама, если не будет очень удачно, ты не сердись. Ведь я не портретистка. Иногда мне удаётся, иногда нет.

Александра Петровна ласково улыбнулась:

— Ну, уж какая выйду, такой и буду.

Худ ли, хорош ли, портрет, эскизный, без красок, был готов ещё задолго до обеда. Одобрили его все. Только бабушка с самодовольным смешком сказала:

— Мой люцьсе!

Наташа, целуя её, сказала:

— Это потому, бабушка, что вы сами лучше всех нас вместе — на то вы и бабушка. Вы лучше всех на свете.

— Ну, ну, лядно, не вли!

Портрет Лины Наташа обещала нарисовать вечером. Теперь все схватились за почту, которую привёз только что вернувшийся из города Сергей. Были газеты, были письма Александре Петровне. Наташе было письмо с заграничной маркой, которое Сергей вручил ей в собственные руки, прибавив:

— Стало быть из чужой сторонки.

Наташа взглянула на почерк адреса. От Анри! Она разорвала конверт дрожащей рукой. Лина, просматривая газету, искоса взглянула на лицо сестры. И ей было приятно за неё: она видела, что лицо Наташи оживилось, слегка порозовело, по губам блуждала улыбка. По мере чтения видимо длинного письма Наташа становилась спокойнее и как будто серьёзнее. Окончив читать, она положила письмо в карман, с минуту постояла с опущенной головой у стола, молча отошла к окну, стала смотреть в него. Потом, ничего не сказав, ушла.

За обедом, после супу, Наташа объявила:

— Милые мои, хорошие, родимые, все вы: послезавтра я от вас уезжаю.

На всех лицах выразилось недоумение.

— Наташа? — с оттенком сердечной укоризны произнесла Александра Петровна.

А бабушка сказала:

— Ты с ума сосля! Пелед пляздником уедес? Куда тебе так плиспицило?

— В Париж, бабушка, — уже совсем весёлая, оживлённая, точно вдруг на голову выросшая, ответила Наташа. — Работать, бабусенька, работать!

— Цего там ляботать-то?.. Лязве здесь не ляботаесь. Сто-нибудь влёс, Натка, — уже ворчливо говорила бабушка.

— Да что ты это так… вдруг… Ведь ты хотела пробыть до Нового года? Хоть бы праздник с нами встретила, — грустно говорила Александра Петровна. И ища, чем убедить её, прибавила: — Вот скоро сестры приедут… дети, — когда-то потом тебе опять увидеться с ними придётся.

— Мамынька, мне страшно хотелось и повидать их всех и с вами побыть. Но… раз я что-нибудь решила, стало быть я имею для этого основательные причины.

Бабушка не унималась:

— Да ты плявду-то скази — зацем тебе неплеменно вот сейцяс понадобилось ехать?

Наташа рассмеялась.

— Бабусюленька вы моя милая, да правду же я говорю: работать надо, учиться надо! — и уже обращаясь взглядом ко всем, Наташа говорила: — Мой профессор пишет мне, что он начинает писать свою новую картину по тем этюдам, которые делал при мне. И для меня страшно важно присутствовать при всей работе, с самого начала. Это исключительный случай. Видеть, как большой художник сделал этюд с натуры, перенёс клочки живой природы на полотно, и потом видеть, как он этот этюд превращает в полную жизни законченную картину. Я теперь только о том и думаю, как бы успеть вовремя попасть к началу его работы. Думаю даже телеграмму послать, что я еду.