А Наташа, там, уже бегом сбежала по тропинке, возле горы, до самого того места на льду озера, где давеча въехала в сугроб. И оттуда взглянула кверху. Горка невысокая. Но больше чем когда-либо пленил теперь Наташу этот дом на возвышении.

«Надо взять целиком отсюда, — решает она. — Без ледяной горы, конечно. Дать вот эту тёмную полоску тальника по берегу озера, над ним снежные сугробы да кусты сирени, а наверху, на горе, эти огромные голые ветви стариков — вяза и липы, и за ними сосны. Влево — весь фасад дома, с его колоннами, снег на перилах террасы, лунный свет в стёклах окон. Потом опять сосны и сбегающий от них под горку молодняк… все эти сосенки и ёлочки… Боже, как это красиво во всей своей простоте!» — восклицает Наташа.

Она долго стояла, всматриваясь в снег, где брильянты-снежинки то искрились, то погасали и загорались снова и горели, переливались и опять гасли, исчезали в одном месте и появлялись в другом, точно плясали какой-то плавный танец фей, по мере того, как луна тихо-тихо, незаметно совершала своё склонение к горизонту и к западу.

Наташа оглянулась ещё раз кругом. Любо ей было чувствовать себя здесь теперь одной в этой снежной пустыне, расстилавшейся перед ней и по озеру и дальше, далеко-далеко за озером; там, как огромные волны застывшего моря, тянулись холмы покрытых снегом и освещённых луной полей. Это спящее, скованное, снежное море сливалось с горизонтом, где на сумрачном небе, споря с лунным светом, сверкали крупный звезды.

Наташа почувствовала, что ей стало холодно. Оторваться от приковавшей её к себе картины не хотелось ещё; но она вспомнила, что Лина ждёт и быстро пошла домой.

— Лина, прости, милая, что я долго, — сказала она, входя в переднюю, куда на стук её шагов по крыльцу, уже вышла из гостиной Лина.

— Ничего, Ната. Мне так хорошо мечталось тут.

Когда они поднялись в свои комнаты, Лина ещё зашла к Наташе.

— Однако и озябла же я, — говорила Наташа.

Она торопливо стала раздеваться, чтобы скорей опять попасть в постель.

— Вот хорошо — тепло здесь! — говорила она, полураздетая, прислоняясь к печке. — Но зато, Лина, какой я пейзаж задумала, один восторг! Постой, я сейчас должна записать его.

Она взяла карандаш и альбом и наскоро набросала схематическое изображение контуров пейзажа; грубыми штрихами обозначила, где какие должны быть тени; в разных местах надписала, где какую положить краску.

Лина молча следила за этой работой, а Наташа, наскоро кончив, сказала:

— Мне теперь важно только записать световые эффекты. Завтра я с натуры срисую все контуры.

— Ну, а пока, Ната, давай скорее спать, — ласково сказала Лина. — Смотри, ты уже вздрогнула. Ложись в постель, я тебя укутаю.

— Правда, Лина, душечка, правда, — заторопилась раздеваться Наташа. — Теперь я чувствую, что хочу спать. Я сейчас и усну, — говорила она, ложась в постель. — А завтра вечером, милая, мы поболтаем с тобой. Да?

— Ну, хорошо, хорошо, — сказала Лина, подтыкая со всех сторон одеяло и наклоняясь к Наташе, чтобы поцеловать её. — Ну, прощай. И спи.

— Прощай, душечка моя! Лина, ведь мы с тобой давно-давно не болтали?

— Давно, Ната.

— А есть чем поделиться, я думаю, у тебя? Есть, да?

— Есть, Ната.

— Ну, так до завтра, Лина.

— До завтра, Ната. Прощай, спи.

И Лина, с улыбкой кивнув ей ещё раз головой, ушла, унося с собой свечу.

Наташа лежала на спине, закутанная доверху одеялом. Так хорошо-хорошо ей было, так сладко. И дрёма её уже одолевала. А драпри-то на окне остались незадернутыми, и луна светила вовсю. Наташа сообразила, что свет будет мешать спать завтра утром, а ей хотелось выспаться подольше-подольше. А не хотелось теперь уже вставать, не хотелось расставаться с только что согревшеюся постелью.

И она тихонько крикнула:

— Лина!

Лина за дверьми откликнулась:

— Что?

— Вернись на минуту.

Лина вернулась.

— Сёстринька, дорогая, задёрни драпри. Прости, что я позвала тебя. Но побалуй меня.

Лина подошла, задёрнула драпри и ещё раз подошла к Наташе, поцеловала её в лоб и в губы.

— Ну, спи, Натка.

— Спасибо, сёстринька. Прощай. Я уже сплю.

И пока Лина только что входила в свою комнату, Наташе уже снился сон. Весь этот пейзаж, который она сейчас задумала, был перед ней на полотне — набросан яркими мазками. Краски были не те, какие она видела там сейчас под горой, а более яркие, более кричащие — как будто это были символы тех красок. Картина получилась дикая, фантастическая и вместе с тем страшно привлекательная. Ещё более фантастичным казалось то, что по синеватому снегу были разбросаны ярко горевшие, крупные звезды. Точно само небо разостлалось здесь у подножия ярко-синим с брильянтами ковром. И ещё фантастичнее и ярче было то, что лунный свет слева давал от деревьев полосы теней на левую сторону дома. А направо от дома, из-за стволов деревьев этой стороны уже выглядывало на горизонте кровавое пятно восходящего солнца, вся правая сторона дома розовела и сам дом бросал большую, длинную, хотя и слабую тень влево. И Наташа видела, что она как будто стоит и смотрит на эту диковинную картину и, качая головой, говорит: «Да разве это возможно?» А картина вся вдруг превратилась в целый дождь красивых многоцветных звёзд, падавших и поднимавшихся, и проносившихся мимо, точно пыль, поднятая вихрем с дороги. И опять все потемнело, и нет ничего.

Только в десятом часу утра проснулась Наташа, открыла глаза, оглянулась вокруг и увидела, что она проспала на спине, как легла, даже не повернувшись. Она опять закрыла глаза, потянулась, и спросонья чувствовала какую-то странную истому.

Через минуту она уже поднялась на локтях и бодрая, радостная, оглянулась вокруг. В комнате был полумрак, но из-за портьеры уже проглядывал свет. Наташа протянула руку к ночному столику, посмотрела на часы, улыбнулась и, порывистым движением сбросив с себя одеяло, встала, полная силы, полная радостного «ощущения бытия».

Наташа сидела посредине озера на стуле и зарисовывала в большой альбом тот вид, который она вчера ночью облюбовала для своей картины. Только сегодня она взяла его несколько иначе. С утра она вышла на озеро на то место, где была вчера. Но ей показалось, что чем дальше уклоняться в сторону, тем это будет интереснее, красивее. Она позвала Сергея, заставила прочистить дорожку дальше влево, потом расчистить круг, принести стул.

— Вот моя мастерская! — с ласковой улыбкой сказала она Сергею, усаживаясь рисовать.

— Так точно-с, — отозвался Сергей, смотря восторженным взглядом на Наташу.

— Ну, а теперь вы мне не мешайте.

Сергей смутился, покраснел, почтительно поклонился и, сказав: «Слушаю-с!» — ушёл.

Наташа в своей импровизированной «мастерской» работала с увлечением. После карандашных рисунков в альбоме она взялась и за краски. На мольберте стояла доска, на ней кнопками был прикреплён загрунтованный холст. Огромный дорожный зонтик был привязан к мольберту, чтоб не мешало солнце. Краски густели на морозе, не хотели вылезать из трубочек, и Наташа несколько раз ходила домой отогревать их, да и самой погреться. Она набросала и несколько эскизов общей картины, и несколько более тщательно выработанных этюдов отдельных частей её: и деревьев, и дома и снежных сугробов с переменным освещением, по мере того, как солнце подвигалось от востока к западу. Она хотела уловить и те тени, какие видела вчера ночью от луны, и выжидала, чтобы солнце приблизилось к тому же месту на небе, где она видела ночью луну.

А день был так прекрасен, так ярко светило солнце!

Наташа минутами не могла даже решить, что было лучше, прекраснее: вчерашний ли лунный пейзаж, или сегодняшний солнечный. Солнце казалось ей сегодня символом торжествующей любви. Казалось, оно нежно-нежно ласкало своими лучами эту белую, снежную красавицу — землю. Оно ещё не жгло её горячими объятиями, оно ещё только приближалось, снег ещё не таял, но уже стыдливо розовел под его тихими любовными ласками, как первый проблеск зарождающейся любви. Она придёт с весной, эта любовь, солнце растопит снег, и белая красота невинности уступит место зеленой творческой силе!