— Возьмите сливок, Николай Николаевич, могу похвастаться, прекрасные сегодня сливки, — говорила Лина, подвигая Соковнину молочник. Стакан крепкого чаю она только что поставила перед ним.
— Благодарю вас.
Лина с ласковой улыбкой обратилась к Фадееву:
— А вам, Федор Михайлович, крепкого или нет?
Фадеев застенчиво произнёс:
— Какой нальётся, ко всякому привык.
— Так хорошо будет? — спросила она, приподнимая над столом стакан.
— Отлично.
— А ведь сливки-то достойные! — воскликнул своим мягким баском Соковнин, наливая в крепкий чай четверть стакана сливок. Он почему-то расстегнул свой двубортный, толстого трико пиджак и распахнулся, точно собираясь пить много, на просторе, и добавил:
— У меня таких дома, пожалуй, и не найдётся.
Лина чуть-чуть порозовела от похвалы и, передав налитый стакан Фадееву, сказала Соковнину:
— А вот вы ещё творог попробуйте с этими сливками.
— Можно и творог, — шутливо-благосклонным тоном сказал Соковнин и, придвигая молочник со сливками Фадееву, кивнул ему головой:
— Рекомендую.
Фадеев с осторожностью, как хрупкую вещь, взял сливки, чуть-чуть замутил ими чай, взял предложенную ему Линой булку и, немного краснея, с каким-то нежным удовольствием, точно смакуя собственную мысль, сказал:
— Какая удивительно хорошая вещь — хороший чай с домашней булкой!
Лина тоже с оттенком удовольствия сказала:
— Да вы что же сливок мало положили?
— Благодарю вас, достаточно.
— А вы положите-ка ещё — поосновательнее. Хозяева здесь не скупые, — убедительно сказал ему Соковнин.
Фадеев послушно прибавил ещё, сколько было можно до краёв стакана.
— Ну, вот это будет хорошо, — сказал Соковнин. — У Полины Викторовны хозяйство образцовое, и надо воздать ему должную дань уважения.
— Почему у меня? — с весёлой улыбкой сказала Лина. — Молочное хозяйство — это тётин отдел.
— Ну, что тётя! — возражал Соковнин. — Это, так сказать, подотдел. А во главе всего вы.
— У нас все одинаково работают, — сказала с серьёзной скромностью Лина.
— Ну, уж это вы позвольте мне, человеку сведущему, воздать коемуждо по заслугам.
— А как ваши новые симменталки? Акклиматизировались? — спросила Лина.
— Отлично, — ответил с увлечением Соковнин. — Удой превосходный. А бычина растёт — так я каждый день любуюсь. Жаль, что с самого начала не стали мерить ежедневный прирост и вес. Диковинная скотина!
Соковнин начал ещё более подробно рассказывать о всех достоинствах приобретённых им осенью двух симментальских коров и бычка, — о том, какой он устроил хлев для них, как заинтересовались не коровами, а бычком соседние мужики.
— А что у вас теперь совсем тихо? — спросила Лина.
Соковнин улыбнулся как-то двусмысленно, не то добродушно, не то пренебрежительно и тоном спокойного безразличия произнёс:
— Темна душа крестьянская. Пока что — ничего.
Помолчав, он добавил:
— Да уж если уцелели в самый разгар движения, так теперь-то, авось, ничего не будет. А вы что, побаиваетесь?
— Нет, нам что же бояться, — с улыбкой же ответила Лина, — кое-чему мы ведь научились за это время: волей-неволей щедрее стали.
— Да ведь что наша щедрость. Мужицкую утробу разве чем-нибудь насытишь. Только разлакомились, — сказал немного жёстким тоном Соковнин.
Фадеев, посматривая на Лину робким взглядом, в то же время с твёрдым убеждением серьёзно сказал Соковнину:
— А вы дайте им такую доходную работу, чтоб их утроба насытилась настолько же, как у нас с вами.
Соковнин с ласковой улыбкой снисходительно-дружески посмотрел на него и равнодушно произнёс:
— Да что же, работу я им даю: вы сами знаете.
И, уже обращаясь к Лине, продолжал:
— Начал вот строить сарай для сена. Думаю ещё с весны начать расчистку болот под луга. Обещал уж им. — С скучающим видом, он как-то нехотя добавил: — Они, конечно, работе рады; а между прочим, чёрт их знает: может быть, и косятся, рады и ограбить. Да в конце концов мне наплевать на них: судьбы не остановишь, а живу я, и впредь буду жить, так, как хочу. Ведь и из них каждый хочет жить так, как ему хочется. У него своя мерка счастья, у меня своя.
От Лины не ускользнуло, что в то время, как Соковнин говорил с ней, его взгляд лишь изредка встречался с её взглядом; он как будто неумышленно, но почти не отрываясь, смотрел в открытую дверь из столовой в переднюю. И вдруг в его больших, голубовато-серых глазах блеснула радостная искорка: в передней послышался стук отворяемой двери.
С крыльца, впереди матери, вошла Наташа и уже из передней, начиная раздеваться, весело крикнула:
— Здравствуйте, Николай Николаевич!
Соковнин быстро поднялся из-за стола и, улыбаясь всем лицом, пошёл в переднюю. От каждого шага его крупной, сильной фигуры робко-нервно вздрагивали пустые чашки на подносе у самовара.
— Здравствуйте, Наталья Викторовна, — прозвучал его ласкающий басок.
Они пожали друг другу руку.
Пока Наташа вешала пальто и шапку и снимала калоши, Соковнин просто, с достоинством, но и с нескрываемой радостью, говорил ей:
— Мне везёт как утопленнику: ехал мимо по делам, дай, думаю, заеду «Девичье поле» проведать — и сразу узнаю, что, кроме всех его милых обитателей, ещё и вы прибыли. Надолго?
— На все святки.
— Мало.
— А вам зачем больше?
— Мне много надо.
— Будто бы?
— Не сомневайтесь.
Из передней Александра Петровна прошла через гостиную в свою комнату, а Наташа с Соковниным вошли в столовую.
Фадеев встал навстречу и выжидательно смотрел на Наташу. Соковнин его представил:
— Федор Михайлович Фадеев. Мой товарищ по гимназии. Шёл всегда впереди меня, покончил раньше со всей высшей премудростью, и за благонравие, прилежание и успехи назначен помощником к Федору Рудольфовичу Гроссману.
Наташа протянула Фадееву руку. Тот, краснея, пожал её и молча сел на своё место.
— Куда же вы несётесь, промелькнув здесь метеором? — сказал Соковнин Наташе, когда она, взяв налитую ей Линой чашку, села к столу.
Наташа, прихлёбывая ложечкой горячий чай, шутливо, точно обожглась, процедила через зубы:
— В Пар-рыж.
— Опять в Париж? Что же — продолжать совершенствоваться?
— Продолжать совершенствоваться.
На лице Соковнина появилось теперь серьёзное, немного грустное выражение. Он сказал:
— Дело доброе… Но цель какая?
— Чего?
— Совершенствования.
— Как какая цель? Искусство.
— Искусство для искусства, — машинально произнёс Соковнин.
— А разве у художника может быть искусство для чего-нибудь другого?
Соковнин немного приостановился с ответом.
Наташа смотрела на него с вызывающим видом. Но вместе с тем в её глазах было что-то милое, доброе. Она, как художник, с удовольствием видела пред собою красивое русское лицо Соковнина, и её взгляд как будто ласкал его высокий лоб в оправе коротких светло-русых волос, и эти правильно-очерченные, полные, румяно-здоровые губы, приоткрытая, как бы готовые произнести надвигающуюся мысль.
Соковнин сказал:
— Я думаю, цель искусства — применение его к украшению жизни.
Наташа возразила:
— Это не задача художника.
— А чья же?
— Тех, кто пользуется искусством для украшения своей жизни. Искусство само по себе должно быть безусловно свободно.
— И бесполезно?
— Да всякая ваша польза не имеет никакого смысла, раз нет искусства! Понимаете, Николай Николаевич, никакого смысла нет в жизни, поймите, совсем никакого, если нет искусства.
Наташа, говоря это, вдруг вся преобразилась. Лицо сделалось серьёзным, карие глаза расширились и стали темнее. Это уже не была шаловливая девочка, готовая забавляться милым вздором, это был борец. Глядя на Соковнина в упор, она встряхнула головой, и маленькая, вьющаяся прядка её темно-русых волос, опустившись, защекотала ей лоб. Наташа энергично провела рукой ото лба по волосам, точно поднимая забрало.