— Дураки вы, — говорил хмуро, провожая их до почтовой станции. — Куда несет, чего ищете? Неужто не боязно?

— Боязно, — беспомощно признался Егор. — Кад-то еще обернется…

— Во-о! — подхватил Прокофий. — Здесь какая-никакая, а крыша над головой. Артель свойская, люди нас знают, мы всех знаем… Поговаривают, после рождества расценок повысят. Пожалеете! Сгинете на стороне…

Они уже перешли протоку, оставив позади смрадный и скудный мирок опостылевшей мануфактуры.

— Не каркай! — одернул Федор. — Чего жалеть-то? Остров, он и есть остров — тюрьма. Люди к месту прикованы, как клейменые к тачкам… Податься некуда, по всей округе единая фабрика. — Пригорншей зачерпнул студеной нарвской водицы, плеснул себе в лицо, утерся подолом рубахи. — Вот артель, говоришь, свойская… А толку? Живут, как сорная трава на обочине, каждый топчет, кому захочется… Я поболее вас хлебнул тут лиха — хватит. Теперь знаю, что можно и получше жить.

— Ты, Федька, бедова голова, на книжках помутился, — неодобрительно сказал Прокофий, — а Егорку зачем тащишь? Поезжай один, не смущай парня. Загубишь ведь…

— Оно хоть и боязно, а через мосток обратно не пойду, — осмелел Егор. — Спытаем счастья… С Федькой-то авось не сгину.

— Хуже не будет, — Федор подбодрил младшего. — Питер в тыщу разов больше Нарвы, отыщем пристанище. У меня и адресок имеется, добрые люди не оставят сирыми…

Обнялись, понимая, что не увидятся долго, а может, никогда.

— Не поминай лихом! Прощай, Прокоша, прощай…

Работу в Петербурге подыскали быстро, адресок пригодился. В той части Васильевского острова, которая была еще не полностью застроена, на пустыре за оврагом в штукатуренном двухэтажном доме квартировал немолодой уже студент медицинской академии — народоволец из числа немногих остававшихся на свободе. Едва допустили к нему. Сухая бледная девица в очках долго строжилась: кто, откуда, по какой надобности?

Это Федор уже знал — конспирация. Кренгольмский учитель просветил, спасибо ему… Подал Федор записку, мол, не бродяжка какой, послан товарищем. Девица прочла послание учителя, отношение к неожиданному гостю изменила: провела Федора в комнаты, накормила, угостила хорошим чаем. Студент — он был постарше Федора, клочковатые волосы не скрывали тусклую плешь — пришел часа через полтора, обнял, как родного:

— Эт-то хорошо! В-вы не представляете, как хорошо! Плоды труда невидимых героев… М-мы — в народ, народ — к нам! Правда, партия переживает страшный времена… Но это пройдет. Об Ульянове, надеюсь, слыхали? Горжусь! Александр был моим товарищем… Да-с! Но мы отомстим… У нас еще достаточно людей, пламень души не потух… Мой друг пишет, вы умеете находить подход к рабочим…

Федор слушал несколько недоверчиво: не привык к столь открытому проявлению чувств, к недержанию речи.

— Какой там подход… Со своими — свой, вот и весь подход, — сказал смущенно.

— Превосходно звучит! Свой со своими… Это как раз то, что нам теперь нужно. Я всегда твердил: надобно вырываться из узких рамок, террор должен стать народным! Только тогда — успех…

Много кое-чего говорил лысый студент. Не все Федору запомнилось — с дороги притомился, голова кругом. Но главное — студент не наврал, люди у них были в разных местах: работу и комнатушку на Обводном канале спроворила моментально. На другой же день повезли Федора на Резвый остров, свели с молодым конторщиком, тот, ни о чем не спрашивая, представил мастеру. И вечером стал Афанасьев к машине на фабрике Воронина. А Егора таким же манером пристроили к Палю; не успел парень опомниться — получил ткацкое место… Студент вообще-то хотел, чтоб в одну упряжку, на Резвоостровскую, говорил — удобнее вдвоем заводить знакомства с рабочими. Но Федор воспротивился: зелен братишка, пускай чуток пообтешется. Не хотел cpaзy, как головой в омут, толкать Егора на опасную стезю. Поселиться можно и вместе, жить вдвоем легче, но в остальном спешить не стоит: жизнь сама покажет, что к чему, а кому какая дорожка. Жизнь умнее самых умных людей, в этом, перечитав уже достаточно мудрых книг, Федор убедился.

Резвоостровская фабрика была, конечно, получше Кренгольма: поновее, порядку поболее. Но копнуть глубже — такая же каторга. И там остров, и здесь остров, хоть и на виду у Петербурга. И там люди голодные, и здесь живут впроголодь. Господин Воронин — промышленник оборотистый, копейку из народа выжимает — соленая водица капает. Сколько ни подступались с просьбами улучшить условия работы, ответ один: «Кому не нравится, ступайте за ворота!»

Федор всю зиму прожил без друзей. Лысый студент с Васильевского острова исчез неизвестно куда. Неделю спустя после первой встречи Федор постучался в тот самый дом. Открыл высокий старик, бледный и сухой, похожий на девицу в очках. Выслушал, поджав тонкие, вытянутые в ниточку губы, буркнул:

— Такого не проживает.

Федор, предполагая, что все окружение студента вовлечено в конспирацию, свойски подмигнул:

— Вы доложите — из Кренгольма человек. Они знают…

И тут спина старика выгнулась, как у мартовского кота на крыше, он дернул прокуренными усами и зашинел:

— Пш-шел вон, мерзавец. В полицию сдам. За своим знакомцем пойдеш-шь…

Так оборвалась единстведная дорожка, которая могла бы привести Афанасьева в подполье Народной Воли. Он ждал долго и терпеливо, что кто-нибудь найдет его и скажет, что делать дальше, как жить, к чему приложить силы. Ведь знали же друзья студента, где он обитает и работает, — сами ведь помогали устраиваться. Должны бы вспомнить о нем! Однако не вспомнили, никто не пришел. И молодой конторщик, когда встречались на фабрике, проходил мимо, будто видел первый раз, — чужой. Все чужие: народ в Петербурге куда как сдержан, пришлым со стороны открываются туго. Оставалось надеяться на счастливый случай. И не только надеяться — искать его, потому что Федор не хотел жить, уподобляясь траве.

Соседом по квартире оказался новгородский мужик — прядильщик с той же Резвоостровской фабрики. Злющий на вид, разговаривал, будто лаял. Ходили и одну смену, поздоровается и топает молча. А дорога хоть и не длинная, но поговорить можно бы о многом. Федор на мрачный вид новгородца — ноль внимания, откровенно о себе: в родительском доме места нет — надел скудный, ткачом сызмальства, повидал, дескать, виды. Рассказал, как кренгольмские, взбунтовавшись, вырвали у хозяев прибавку к жалованью.

— У нас не побунтуешь, царевы слуги под боком, враз сомнут, — услыхал в ответ.

Новгородец добрее не стал, но отмалчиваться бросил. Однажды вдруг пролаял:

— В Питер-то зачем прикатил? Коврижки на деревьях не растут.

— Так-то оно так, — согласился Федор, — а житье все же вольготнее. Идем вот, калякаем… Воробьи шебуршатся… А в Кренгольме от машины в казарму и обратно. Круговращение…

— Видал, слова какие знает! — фыркнул новгородец. — Грамотный, поди?

— Учился.

— Книжки читаешь?

— Ежели хорошие, читаю… Может, знаешь, где взять?

— Не знаю, — гавкнул прядильщик, но неред фабричными воротами, с трудом понижая свой лающий голос, утробно выдавил: — На рынке Александровском ищи… На книжном развале хорошие попадаются.

А к весне новгородец совсем оттаял. В начале апреля поманил Федора в уборную, шепнул:

— После смены загляни ко мне в угловую. Дело имеется…

Угловая комната, где обитал прядильщик с женою и тремя ребятишками, в квартире была самая большая. Федор вечером постучался, вошел — удивился. Вокруг дощатого стола на нерекрещенных ножках сидело несколько фабричных; помимо хозяина Федор знал еще троих — ткачи и таскальщик основ, разбитной парень, который частенько веселил мужиков в уборной похабными байками. Но сейчас веселья не замечалось, сидели трезвые, какие-то нахохлившиеся. Новгородец показал на скамейку — садись. Федор достал кисет, подсел к столу.

— Вот, значица, как… Ты парень сурьезный, мы тебя поглядели, — гулко сказал хозяин. — И грамотный тож…

— К чему клонишь, покамест не смекаю. — Федор запалил огниво, прикурил. — Но так скажу: ежели что тайное удумали, меня опасаться нечего. Не фискалил отродясь…