— На всем земном шаре только один закон и есть: что тебе в рот попало — ешь! Вот это закон какой! — Он сердито усмехнулся.

Флегонт усмехнулся тоже.

— А если, например сказать, муха попадет? Так ее тоже есть? Ведь от нее не ровен час и стошнить может. — Он снова засмеялся. — Вот, стало быть, не все есть можно, что в рот попадает, — добавил он.

— Не о мухах тут речь, — отвечал Жмуркин сердито, — несъедобное не едят, это уж конечно. Тут и разговаривать нечего.

Он прошелся мимо Флегонта; сегодня он был одет более тщательно, чем всегда; от него даже попахивало одеколоном, точно он собирался в гости.

— Не в мухе тут дело, — снова повторил Жмуркин сердито, — а в законе этом. Вот, дескать, какой закон есть на всем земном шаре!.. Единый и для всех! — Он торжественно поднял вверх руку, точно свидетельствуя о непреложности этого закона. — В законе тут дело! — добавил он.

А если этот закон для тебя такой приятный, — вдруг сказал Флегонт, — так чего же ты вот сейчас сердишься?

— А разве же я говорю, что он приятен? — спросил его Жмуркин в свою очередь. — Я говорю: такой закон существует. И баста! А приятен он или неприятен — это другой разговор.

Он в задумчивости прошелся раза два мимо Флегонта.

— Для меня, — заговорил он снова, прижимая руку к сердцу, — для меня он, пожалуй, и неприятен, ибо он ставит меня на одну линейку с последним червем; один, дескать, я у всех у вас, мои голуби! Хотя, конечно, — поправился он сейчас же, — на закон и сердиться-то глупо. Не стану же я сердиться на то, что у меня две руки, а не три?

— А если он тебе неприятен, так зачем же ты его исполнять тогда будешь? — сказал Флегонт. — А если ты его исполнять не будешь, — добавил он, — стало быть, это для тебя не закон!

— Это все так, — согласился и Жмуркин, — я и сам об этом думал и вот что тебе на это скажу. — Он остановился прямо пред Флегонтом. — Я тебе вот что скажу, — заговорил он снова: — в исполнении этого закона, — ты понимаешь? — в исполнении этого закона я могу видеть для себя одни лишь неприятности, но, — повысил он голос, — но в исполнении дела моей мести за поругание наисветлейших мечтаний моих, так вот в этом я могу находить для себя даже очень много приятного! Ты понял?

— Нет, — отвечал Флегонт решительно.

— Допустим так, — снова заговорил Жмуркин, — допустим, что тебя незаслуженно вором сделали. Можешь ты после этого украсть? В самом деле уж? А если, дескать, я вор, так вот и наше вам? Можешь после этого украсть? — повторил он свой вопрос.

— Не знаю, — отвечал Флегонт, — со мною этого не бывало.

Они оба словно задумались. Жмуркин снова заходил мимо крыльца, поглядывая порою на ворота.

— Постой, — вдруг сказал Флегонт, — в этих твоих речах, пожалуй, правда есть. Со мною раз нечто вроде этого было. Назвала меня однажды барыня пьяницей, — продолжал он, — и я в самом деле в этот же вечер, как стелька, нарезался! Нарочно! А вот, дескать, если я пьяница, так вот и получайте! И нарочно мимо окон дома пошел! Чтобы там видели! — Флегонт рассмеялся — В твоих последних речах, — добавил он со смехом, — есть некоторая правда! Умница Лазарь Петров! На тя Господи уповахом!

Жмуркин молчал и глядел на Лидию Алексеевну, показавшуюся в воротах.

«Пришла-таки, не вытерпела!» — подумал он в то время, как она уже взбиралась на ступени высокого подъезда.

Он поймал на себе ее взгляд, брошенный как бы украдкой и случайно. Этот взгляд точно коснулся его, — настолько ясно он ощутил его на себе, и словно сказал ему: «На обратном пути. Подожди. Понимаешь?»

Она исчезла в дверях.

— Знаешь что? — вдруг обратился Жмуркнн к Флегонту. — Я лисицу в проточном овраге выследил.

— Ну?

— Выследил, и только брать ее не хочу, — говорил Жмуркин, внезапно бледнея. — Хочу, чтобы она сама ко мне пришла с поклоном. «Возьмите, дескать, меня, Лазарь Петрович, пожалуйста!» Да! — вскрикнул он, коротко рассмеявшись. — А я ее тогда даже, пожалуй, и брать-то не стану. Дескать, если ты уж такая тварь, понимаешь ли, т-тварь!.. так я об тебя и рук-то не хочу марать. Ступай, дескать, лисица, вовсю веселиться! Понял? До свиданья, Флегонт Ильич! — Жмуркин махнул фуражкой и поспешно пошел к воротам.

— До свиданья! — снова крикнул он повару уже от ворот. — Бегу в проточный овраг на лисьи выверты любоваться!

Он исчез.

— Ну, чего опять намолол? — думал сам с собой Флегонт, разводя руками. — Даже и мешалкой не провернешь, а человек, кажется, ведь неглупый! Это все в нем молодость бунтует, — добавил он, зевнув. Поживи-ка вот с наше! Умыкаешься! Охо-хо!

Он снова зевнул.

В то же время Жмуркин в задумчивости расхаживал по дороге между двумя усадьбами, за крутым выступом холма. Вокруг было светло. Ясное и безмятежное спокойствие, как бы не знающее никаких сомнений и никаких тревог, казалось, заливало всю окрестность счастливой улыбкой, и, поглядывая на окрестности, Жмуркин думал:

«Вот и здесь все светло и спокойно. И самая последняя козявка принимаете здесь законы жизни с благодарностью, потому что в исполнении закона — счастье».

— В исполнении закона — счастье, — шептал он.

«А если, — снова думал он, расхаживая под обрывом, — а если во мне бушует злоба, так это только потому, что я долго не понимал жизни и жил в совершенно другом мире, ничего общего с настоящим миром не имеющем. И я привык к нему. А очнувшись — осердился!»

— А чего же тут сердиться? — прошептал он, разводя руками с выражением недоумения. — Сердиться на закон — это все равно, что стричь бритого. Нельзя сердиться на то, что брошенный вверх камень падает обратно, а топор тонет в воде!

Жмуркин замолчал, слегка бледнея; он увидел Лидию Алексеевну. Она уже возвращалась домой, торопливо идя по каменистому грунту дороги. Он поспешно двинулся к ней навстречу. Между тем она так же торопливо прошла мимо него, потупив глаза и подобрав свое платье, точно боясь, что оно заденет его.

— Говорите Елисею Аркадьевичу, — сказала она ясно и отчетливо, не останавливаясь ни на минуту, скользнув мимо него, как ясная и светлая волна.

— Хорошо-с, — отвечал Жмуркин так же ясно и отчетливо.

Он круто повернулся лицом к Студеной и, заложив руки в карманы, стал глядеть на ее воды. Вскоре он хорошо увидел сбоку и не поворачивая головы, что Лидия Алексеевна остановилась тоже, саженях в сорока от него, и так же, как и он, стала глядеть на воды Студеной, играя зонтиком с самым равнодушным видом. Не повертывая к ней лица и принимая тоже самый беззаботный вид, Жмуркин не сводил с нее глаз. Она была в темно-синем шелковистом платье, словно усеянном малиновыми огоньками, и весь ее вид будоражил сердце Жмуркина жутким и мучительным чувством.

«Как она хороша, как она хороша!» — думал он в тоске и точно задыхаясь.

Она шевельнулась; малиновые огоньки ее платья и камни перстней, в изобилии украшавших ее пальцы, до боли резко сверкнули в глаза Жмуркину. Она тихо двинулась к нему. Он поспешно пошел к ней навстречу. Однако, она едва заметным движением руки не допустила его к себе. Он покорно остановился; десять шагов разделяли их.

— Вы непременно скажете Елисею Аркадьевичу? — спросила его она.

— Непременно, — отвечал Жмуркин.

Они замолчали оба, потупив глаза, оба бледные и внезапно смущенные.

— Я вас в последний раз спрашиваю, — вновь заговорила она, и Жмуркин хорошо видел, как дрогнули уголки ее губ. — В последний раз! Вы непременно скажете Елисею Аркадьевичу?

— Непременно-с, — отвечал Жмуркин сердито, — непременно-с скажу.

— Ну, так и говорите! — сказала она после минутной паузы и не сводя с него глаз, точно желая по его лицу проверить искренность его ответа. — Говорите! Ах, как я вас испугалась! — Она сердито качнула хорошенькой головкой и еще раз заглянула в глаза Жмуркину. — Послушайте, — снова заговорила она, с выражением боли на лице теребя свой розовый зонтик. — Послушайте. Если вы не скажете Елисею Аркадьевичу, Максим Сергеич даст вам тысячу.

— Ничего он мне не даст, — перебил ее Жмуркин гневно, — потому что если вы только заикнетесь ему об этом, я сейчас же иду к Елисею Аркадьичу. — Сейчас же! — повторил он гневно.