Он хотел было еще что-то сказать, но умолк, потому что в дверь кабинета кто-то постучался.

— Можно войти? — раздался за дверью веселый, хриповатый голос, и по звуку этого голоса и Загорелов и Жмуркин сразу же признали Быстрякова.

Загорелов подумал: «Это животное наверно ко мне недаром!»

— Войдите! — крикнул он ласково стучавшему.

Жмуркин поспешно подобрал свои книги.

Между тем двери кабинета широко распахнулись, и в комнату быстро и с шумом вошел Быстряков. Он наскоро, широким, размашистым жестом пожал руку Загорелова, резким кивком ответил на почтительный поклон Жмуркина и весело буркнул ему:

— Здравствуй, монах, в серых штанах!

После этого Быстряков бухнулся в кресло, тяжело приваливаясь к его спинке и вытягивая ноги. Это был брюнет лет сорока пяти, с смуглым, рябоватым лицом, грузный, высокий и жирный, с прямыми, гладко причесанными волосами, черными, как смоль, и такою же круглой бородкой, жесткой, как щетка.

— А я к вам, соседушка, — заговорил он, когда дверь за Жмуркиным затворилась, — к вам! — Его заплывшие глазки лукаво скользнули по Загорелову.

Он был одет в легкую чесунчевую поддевку, красную шелковую рубаху и бархатные шаровары, низко спущенные над голенищами мягких козловых сапог.

— А вы ведь мне, соседушка, здорово нашкодили, — сказал он, — так хорошие соседи не делают! — Он замолчал, складывая на своем круглом животе руки, и его лицо, как показалось Загорелову, приняло многозначительное выражение. Загорелов слегка побледнел.

«Ужели он кое о чем пронюхал?» — подумал он в волнении.

— Да-с. Нашкодили! — между тем продолжал тот, в то время как Загорелов испытующе глядел на него пристальным боковым взглядом. — Нашкодили! Пять десятин капустников у меня подтопили. Да-с! Вы ведь воду нонешний год на вершок свыше подняли?

«Ничего не пронюхал ципа!» — подумал Загорелов с облегчением.

Он насмешливо оглядел Быстрякова. Рябоватое лицо последнего тоже внезапно повеселело, словно он сообщил сейчас собеседнику весьма приятное для него известие. Загорелов пожал плечами.

— Каких капустников? — спросил он с недоумением. — Я подтопил у вас, это верно, но подтопил две с половиной десятины и не капустников, а песку. Песку-с! Там всегда неурезный песок был. И две с половиной десятины! — повторил он. — Я ведь эту площадь у вас шагами как-то промерил!

Загорелов едва заметно улыбнулся.

«Промерил! — подумал Быстряков. — Ну же ты и собака!»

Он рассмеялся; его живот словно запрыгал.

— Ну, допустим две с половиной десятины, — сказал он, — раз вы измеряли, вам лучше знать. Будь по-вашему. Я для доброго соседа на все готов. Будь по-вашему! Но не песку, а капустников. — Быстряков рассмеялся. — Я там нонешний год капусту посадил, — добавил он. — Разве вы не слыхали?

Говорил он громко, постоянно прерывая свою речь хохотом и шумно возясь в кресле. Его жирное тело, очевидно, требовало постоянных движений.

Загорелов с досадой пожал плечами.

— Слышал, Елисей Аркадьевич, слышал и недоумевал. Послушайте, — заговорил он уже с запальчивостью, — ведь я же просил у вас разрешения поднять на вершок воду, и вы мне это разрешили. А потом садите капусту на песке ни к черту негодном. Умышленно! Зная, что песок этот затопит водою!

— Умышленно я или неумышленно…

Быстряков завозился, шаркнув по полу ногами.

— Ах, что вы говорите! Конечно, умышленно! — вскрикнул Загорелов. — Но зачем же вы тогда мне разрешали?

Быстряков усмехнулся.

— Я вам разрешил, это точно, — сказал он. — Поднять воду я вам разрешил. Но подтапливать мои капустники — этого я вам не разрешал. И потом, какое же это разрешение? Голословная деликатность это, а не разрешение. Условиев мы с вами никаких как будто бы не писали!

«А, так ты вот как! — подумал Загорелов сердито. — Так ты меня хочешь «под ножку»? Подожди, и я тебя когда-нибудь таким же манером шаркну!»

— Что вы говорите? — сказал он запальчиво. — Маленький вы, что ли? Разве вы не знали, что если поднять воду на вершок, то вода на вершок и поднимется! Что вы маленький, что ли? — повторил он.

— Два аршина девять вершков ростом, — отвечал Быстряков, — маленький я или большой, — судите сами. А только если это и до суда дойдет… Как хотите!

Он пожал жирными плечами, шумно завозившись в кресле.

Загорелов вспыхнул, но сейчас же овладел собою.

«Чего я сержусь-то на него в самом деле, — подумал он, — ведь он прав. Нужно было с ним условие написать. Поживем — сосчитаемся. Уловим момент, и ему за это всыплем. Вдвое больнее всыплем!»

Он засмеялся.

— Ну, хорошо, — сказал он уже совсем весело. — Моя вина, и я плачу. Я согласен уплатить вам убытки. Сколько?

Они сторговались на трехстах рублях. Загорелов долго давал лишь двести пятьдесят, но Быстряков стоял на своем, и каждый раз восклицал с хохотом:

— Максим Сергеич! Да что вы в самом деле из-за полсотни корячитесь-то!

Уже собираясь уходить, он взял с письменного стола номер юмористического журнала и, заглянув туда, вдруг расходился.

— И тут нашего брата, купца, прохвачивают! — воскликнул он сквозь оглушительный хохот. — Ну не щучьи ли детки!

Загорелов подошел к нему.

— А что?

— Ну не щучьи ли детки! — восклицал Быстряков, весь сотрясаясь от хохота. — Поглядите! Кверху ногами купеческую породу изобразили! Будто мы и ходим-то уж не по-людски! Ну не щучьи ли детки!

Загорелов усмехнулся.

— Это не купцов вверх ногами изобразили, — наконец сказал он, — это вы журнал вниз головой держите, почтеннейший Елисей Аркадьевич!

— Разве? Вот так штука! А я, признаться, не доглядел. Близорук, а пенсне дома забыл! — говорил Быстряков без малейшей тени смущения.

Быстряков был совершенно безграмотен, но безграмотность свою тщательно скрывал; и, попадая впросак, он каждый раз ссылался на свою близорукость и на отсутствие пенсне. Фамилию свою, впрочем, он подписывал артистически, с выкрутасами, научившись этому механически у учителя чистописания за пятьдесят рублей.

Когда он уехал, Загорелов быстро прошел в контору, к Жмуркину; тот привстал из-за токарного станка, на котором работал.

— Лазарь, — сказал Загорелов с гневом, — возьми раз навсегда за правило: если твой ближний нажгет тебя на копейку, обрей его на рубль, чтобы ему впредь неповадно было!

Он взволнованно заходил по конторе.

— Ты знаешь, — говорил он, — моего отца обобрали дочиста господа вроде Быстрякова. И я, с кем мог, поквитался. А сейчас Быстряков нагрел меня на триста рублей. Спросил за потопление его песков, и я ему их дал, и даже без расписки. Хочу сделать опыт: спросит он у меня вторично или нет? И если он спросит вторично, я вздую его на тысячу двести, а не спросит — только на шестьсот. Триста рублей — тфу-с! — добавил он. — Но тут важен факт, а не сумма.

Загорелов остановился в двух шагах от Жмуркина.

— Быстряков мельницу строит на Верешиме? — спросил он его вдруг, меняя тон. — Около моей грани?

— Строит-с.

— И скоро она будет готова?

— Скоро. Есть вероятие, что очень скоро.

— Так вот, когда она будет готова, ты сейчас же доложи мне об этом. Где-нибудь у себя запиши и не забудь. Слышал? Сейчас же!

— Хорошо-с.

— Понимаешь ли, следи за работой и в тот же день доложи, как она будет готова. Непременно!

Его лицо было серьезно и даже озабоченно.

— Слушаю-с.

— Непременно, непременно!

Целых два дня Жмуркин бродил сам не свой. Его томило воспоминание о поцелуе и рукопожатии. Но затем он как будто успокоился. Перед утренним чаем, когда в дымившихся низинах еще звонко распевали соловьи и уныло куковали кукушки, он выкупался вместе с Флегонтом в Студеной. И это купанье словно ободрило его, освежило, пролило в него умиротворяющее тепло. На обратной дороге, возвращаясь с купанья в усадьбу, он весело оглядывал окрестности и весело думал:

«Не такая она, чтобы вздор себе такой позволить, Лидия Алексеевна. Сумасшедший бред это с моей стороны. Нужно взять себя в руки!»