— Савва Кузьмич! — позвала женщина спавшего и боязливо заглянула в его измученное лицо.

Спящий не шевелился и лежал неподвижно с головой глубоко ушедшей в подушку. Женщина вздохнула.

В горенке было жарко и до одурения пахло богородской травой и мятой, которые сохранялись тут же в шкафу, собранные летом и в изобилии засушенные на зиму, как потогонные средства и лекарства чуть ли не от сорока недугов. У образов потрескивали свечи. Молодая женщина глядела на спавшего и думала:

«Ах, Боже мой, до чего это люди к винищу бывают пристрастны!»

— Савва Кузьмич! — снова позвала она.

Спящий пошевелился. Световое пятнышко сидевшее под его глазом, передвинулось ближе к носу; из-под полушубка показались тяжёлые сапоги. Но Савва Кузьмич не проснулся и только заскрипел зубами.

«Ах, Господи, вот спит-то!» — подумала молодая женщина и даже руками всплеснула. Она, вероятно, отчаялась когда-нибудь добудиться спящего и пошла вон из комнаты. Её чёрные, тяжёлые косы лениво зашевелились на спине, как сытые змеи.

А Савва Кузьмич по-прежнему лежал на спине, тяжело дышал и видел странный сон.

В лесу было темно и холодно. Сырой осенний ветер шумел по лесу, срывая последние листья и швыряя их куда попало, как никому не нужное тряпьё. Савва Кузьмич уже давно блуждал по этому лесу, тщетно силясь выйти на опушку. Его как будто томила лихорадка. Непрерывно усиливающийся шум леса наполнял его сердце безотчётным ужасом. Ему почему-то казалось, что это шумит не лес, а ревёт вода, прорвавшая где-то плотину и с бешеной яростью устремившаяся на Савву Кузьмича, чтобы захлестнуть его своими волнами и увлечь куда-то далеко, в какую-то бездну без конца и начала, мрачную, холодную и ужасную, похожую на смерть или на ад.

Савва Кузьмич вздрагивал всем телом и медленно подвигался вперёд, бросая вокруг беспокойные взоры. Наконец он вышел на поляну и остановился. Эта поляна сразу возбудила в нем жгучее любопытство. По его лицу как будто прошла улыбка. Он с трудом перевёл дыхание, прислушался, и на цыпочках пошёл по поляне, внимательно оглядывая в опушке каждый кустик, каждое дерево, каждый пенёк. Савва Кузьмич не ошибся. На одном из деревьев висела на сучке новая крытая казинетом и подбитая ватой поддёвка. Савва Кузьмич сразу узнал эту поддёвку и остановился. Его сердце замерло от ужаса и жгучего наслаждения, как у охотника, с большим трудом выследившего опасного, но дорогого и редкого зверя.

Савва Кузьмич на цыпочках подкрался к поддёвке; он осторожно распахнул её на груди и полез в боковой карман этой поддёвки, холодея от острого и мучительного чувства. В кармане он нащупал бумажник. Савва Кузьмич слегка вздрогнул и тихонько двумя пальцами потащил бумажник вон из кармана, косясь на поддёвку, точно боясь, что она увидит его движение и схватит его пустым рукавом за горло. Однако, поддёвка не шевелилась и её рукава висели как-то беспомощно слабо.

Поддёвка как будто спала. Савва Кузьмич сел на корточки под деревом и раскрыл украденный им у поддёвки бумажник. По его губам снова скользнула улыбка. В бумажнике были деньги. Он повернулся спиной к поддёвке, а лицом к тучке, за которой прятался месяц, и, помочив слюнями кончики пальцев, стал считать ассигнации. В бумажнике было 2500 рублей, Савва Кузьмич переложил деньги из чужого бумажника в свой, а чужой закинул в кусты, насколько хватала только его рука. После этого он внезапно почувствовал облегчение, как человек, хорошо выполнившей трудное и рискованное поручение. Он хотел было подняться на ноги и идти отыскивать дорогу, но внезапно на его голову упала поддёвка. Савва Кузьмич услышал, как её пустые рукава стали искать его горло. «Сафроньевский приказчик!» — подумал он с ужасом, и его ноги задёргало. На его лбу выступил холодный пот. Ему хотелось кричать и отбиваться руками, но ни язык, ни руки не повиновались ему более. Между тем пустые рукава поддёвки сильней и сильнее сдавливали его горло. Савва Кузьмич собрал всю свою волю, замотал головою, застонал и проснулся. Он открыл глаза, с удивлением оглядел горенку и поставил ноги на пол. «Опять до припадка напился», — подумал он, косясь на бутылку. Затем он перенёс свой взор на зеркало. Оно отражало худощавого среднего роста мужчину с помятым жёлтым лицом, беспокойными глазами и рыжеватой бородкой. «Экая харя-то богопротивная», — подумал Савва Кузьмич с тоскою и жалобно позвал:

— Аннушка, Аннушка!

В комнату вошла черноволосая женщина. Савва Кузьмич покосился на образа.

— Аннушка, зачем ты свечи зажгла? — спросил он, почёсывая смятый ворот русской рубахи.

Аннушка удивлённо раскрыла глаза.

— Как зачем? Завтра день-то какой?

— Какой ещё день?

— А вы, видно, память-то пропили? Какой день? Греховодник! Рождество Христово вот какой!

Аннушка поправила ремённый кушак, стягивающий её тонкую талию.

— Бесстыдник, — продолжала она, покачивая головой, — допились до того, что ничего не помните. Я вас будила, будила, а вы только зубами скрипели.

— Какими зубами? — с раздражением переспросил Савва Кузьмич.

Аннушка фыркнула.

— Какими? Известно не моими.

— Сны, что ли, вы нехорошие видите? — добавила она.

— Сны нехорошие, — крикнул Савва Кузьмич, — а тебе какое дело, сорока!

Аннушка пошла вон из комнаты, но на пороге остановилась и повернулась лицом к Савве Кузьмичу. Ему показалось, что в её глазах вспыхнул лукавый огонёк.

— А вас, Савва Кузьмич, Никодимка работник спрашивает, — прошептала она.

Савва Кузьмич потянулся и зевнул.

— Зови его сюда.

Аннушка исчезла.

— Никодимка, — услышал Савва Кузьмич её голос из соседней комнаты, — Никодимка, иди, тебя сам кличет.

На пороге появился Никодимка, белобрысый парень в рваном и очень коротеньком полушубке. Это был рабочий Саввы Кузьмича. Он крестился на образа и стоял на пороге, держа под мышкой какой-то свёрток.

— Чего тебе? — спросил Савва Кузьмич.

Никодимка высморкался.

— До вашей милости; сделайте божескую милость, отпустите меня на деревню. Завтра я чуть свет здесь буду.

Савва Кузьмич нахмурил брови.

— То-то вы все отпустите, да отпустите! Я уж и без того всех отпустил. Всего с Аннушкой, да с тобой остался.

Никодимка переминался с ноги на ногу.

— Нет, уж вы и меня, сделайте милость, отпустите. Тут до деревни две версты всего, рукой подать, а завтра я чуть свет назад буду.

Савва Кузьмич почесал нос.

— Страшно одному-то. Неровен час случится что.

Он подумал и добавил:

— Ну, да уж ладно, иди. Только ты, сделай милость, присядь, добрый человек, покалякаю я с тобою полчасика. Скука меня томит. На сердце так вот и вертит. Присядь, сделай милость. Тошно мне.

Никодимка осторожно опустил свёрток на пол, на цыпочках подошёл к дивану и опустился рядом на стул.

Затем он для чего-то вытер свои довольно чистые руки о грязные полы полушубка.

— Это что у тебя? — спросил Савва Кузьмич, кивая на свёрток.

— Поддёвка новая.

— Хорошая?

Парень осклабился.

— Буквально хорошая, казинетовая и на вате.

Савва Кузьмич улыбнулся.

— Празднику, значит, радуешься?

Парень просиял. Глаза его забегали, как мыши.

— Известно, радуюсь. Празднику кажиный хрестьянин, Савва Кузьмич рад бывает.

— Ну нет, ты этого не говори, — перебил его Савва Кузьмич, — не кажный может празднику радоваться, не кажный! Я вот тоже радуюсь, а вот приятель у меня есть один, из мещан он тоже, так тот не радуется. Нет, брат, ему не до радости. Его перед праздником, как беса, корёжит!

Савва Кузьмич тихо засмеялся.

— Приятелю этому, — продолжал он, — Мухоморов фамилия. Меня-то Антроповым прозывают, а вот его Мухоморовым. Не слыхал такого?

Никодимка шевельнулся на стуле.

— Нет, не слыхал.

Савва Кузьмич вздохнул.

— И хорошо, добрый человек, сделал, что не слыхал. Этот человек, — добавил Антропов, приближая своё лицо к Никодимке, — этот человек душегубству причастен.

Савва Кузьмич вдруг откинулся к спинке дивана и заглянул в глаза Никодимки.