Пересветов просидел несколько минут неподвижно, затем тихо встал и босиком прошел в столовую. Там он достал из буфета откупоренную бутылку водки и жадно припал холодными губами к ее горлышку.

Когда Аннушка вошла к Пересветову в спальню с чайником мяты и со свечою, он крепко спал, вытянувшись во всю длину на постели. Его лицо было бледно, как у мертвого: от него на всю комнату несло водкой.

— Спрашивал мяты, — покачала Аннушка головой, — а на место того вон что!

Целых шесть дней Пересветов гостил у Тихона. Настроение его духа за это время беспрерывно колебалось: то он ходил мрачный: и угрюмый, с усталым взором и поникшей головою, а по ночам разговаривал с Трегубовым и беспокойно вскрикивал; то по целым дням он без просыпа пьянствовал с Тихоном, горланил песни и засыпал пьяный на полу, с измятым лицом и опухшими глазами. Но иногда Пересветов чувствовал себя бодро и почти весело, мечтал о Кубани, подсчитывал, сколько ему может стоить хорошая хозяйственная усадьба, и глаза его загорались энергией.

Так он провел все шесть дней. Но на седьмой день он отправился восвояси. В этот день он с утра мечтал о Кубани и отправился в путь с бодрым духом. По пути он надумал заехать к Верешимову и попросить у него взаймы рублей пятьсот. По его мнению, ему необходимо было время от времени производить подобные экскурсии за деньгами, чтобы отвлекать от себя всякие подозрения. Пусть все думают, что он сильно нуждается в деньгах, что его дела запутаны донельзя, что, одним словом, он гол как сокол. И Пересветов с легким сердцем повернул лошадь в усадьбу Верешимова, хотя был убежден заранее, что Верешимов денег ему ни за что не даст. Он въехал во двор и привязал лошадь к забору. Двор был пустынен, и только с облезлым боком собака неизвестно откуда появилась, сконфуженно помахала хвостом и обнюхала колени Пересветова. Тот прошел в дом. В прихожей его встретила Лизавета Михайловна.

— Иван Иваныч дома? — спросил Пересветов с почтительным поклоном, но, не дождавшись ответа, прямо прошел в боковую комнатку: он вспомнил, что сегодня постный день, и ему не дождаться ответа Лизаветы Михайловны ни во веки веков.

Иван Иваныч встретил его весело и дружески пожал ему руку. Он был в длиннополой поддевке, плисовых шароварах и мягких войлочных туфлях на своих коротеньких ножках.

— Садитесь, гости будете, — бормотал он, — прошу покорно.

Пересветов сел на низкое кресло, вытянул долговязые ноги и вздохнул.

— А я к вам опять за деньгами, Иван Иваныч, — заговорил он, — дайте мне пятьсот рублей. Ради Бога! Не откажите, Иван Иваныч!

Пересветов заискивающе улыбнулся.

— О, Господи, помилуй, Господи, помилуй, — покосился Верешимов на образа и закачал коротенькими ножками.

— Пожалуйста, Иван Иваныч! Ради Бога!

— Ну, какие у нас деньги-то голубок? — заговорил Верешимов ребячьим дискантом. — Какие деньги?.. Не поверите, вчера было три катеньки, — нынче их уж нет: с приказчиком нынче их в банк отослал! Никогда у нас, голубок, деньги не залеживаются. День полежат, — на другой в банк везешь. И не поглядишь на них как следует. А в банк отвезешь, — назад уж их брать жалко; там уж им могила! Только купоны режешь, а на них даже и одним глазком не поглядишь! Так-то, родной! Денег у нас совсем нет!.. О, Господи помилуй, Господи помилуй, — добавил он.

— Так, стало быть, не дадите? — спросил Пересветов.

— Да нет, голубок, нет! В банке действительно есть, а дома и гроша нет. Совсем из денег выбились! Чаю, сахару купить не на что. Спасибо, лавочник в долг верит!

— В таком случае до свидания, — откланялся Пересветов, — простите за беспокойство.

— Что делать, голубок, что делать! Везде, голубок, нужда! А вы слышали, — добавил он, — наследство-то после Трегубова Лизавете Михайловне остается. Двоюродной сестрой, ведь, она Трегубову-то доводилась! Как же, ей голубок, ей!

— Вот как! — удивился Пересветов. — Теперь ей, стало быть, и по постным дням говорить можно будет, — лениво усмехнулся он.

— Что вы, родной, что вы! — всплеснул Верешимов крошечными руками. — Пять лет она молчала, зачем же ей на шестой зря убыток терпеть? Наследство — пусть наследством, а выигрыш — выигрышем. Прощайте, голубок, прощайте! О, Господи, помилуй, Господи…

От Верешимова Пересветов поехал к себе. Когда он вошел в дом, у него сидел Пентефриев. Это неприятно покоробило Пересветова. «Что он у меня делал? — подумал он, — уже не вынюхивал ли чего?»

— Здравствуйте, Октавий Парфеныч, — проговорил он, — очень рад вас видеть, весьма рад!

— Рады, не рады, — усмехнулся Пентефриев, — а приехал. По делу: недоимочка за вами поземельная есть, так вот я окладной лист завез.

И он мотнул рукой на письменный стол. Пересветов поглядел туда, и ему показалось, что бумаги на его столе были перерыты. «И сюда рыжая лисица залазила», — подумал он с раздражением.

— У меня нет денег, — сказал он вслух.

— Нет-с? Вот как? — вскинул на него Пентефриев глаза и зашевелил рыжими усами.

— Ездил просить у Верешимова, — между тем, печально говорил ему Пересветов. — Верешимов не дает: нет, говорит.

И он развел руками.

— А я, наоборот, думал, вы разбогатели? — усмехнулся Пентефриев. — Да как же, — продолжал он, — хозяйством последнее время вы не занимаетесь, гостите у приятелей, покучиваете, куролесите. Я так и думал, что у вас денег и куры не клюют!

Пентефриев снова усмехнулся.

— Запутался я, — грустно проговорил Пересветов, — дела плохи, вот и махнул на все рукой. И он принял озабоченный и расстроенный вид. — Деньги все-таки я постараюсь вам уплатить, — добавил он.

— Буду рад, — щелкнул Пентефриев шпорами и внезапно спросил Пересветова:

— А вы не знаете, кто убил Трегубова?

— Кто? — повторил Пересветов.

Сердце его внезапно похолодело. Он боялся, что Пентефриев ответит ему «ты!»

— А в том-то и штука, — развел руками становой пристав, — что сие пока неизвестно. Загадка это! Но все-таки я мекаю на двух. Либо тот, — добавил он с лукавой усмешкой, — либо этот!

И при последнем слове он даже как будто кивнул пальцем на Пересветова.

— До свидания!

И, щелкнув шпорами, он вышел.

«Либо тот, либо этот — думал Пересветов, — либо Беркутов, либо я. Так-с. Поживем — увидим!»

А Пентефриев ехал в это время к столешниковской усадьбе и то и дело поглядывал на часы. Очевидно, он кого-то поджидал. И действительно, почти у самых ворот усадьбы он съехался с другим экипажем. Там сидели двое: один в цилиндре, другой — в военной форме. На козлах этого тарантаса рядом с ямщиком сидел урядник.

Пентефриев выскочил из экипажа и побежал к тарантасу.

— Все-таки нужно предупредить раньше Илью Андреича. Он-то ведь ни в чем не виноват, — проговорил он.

— Пожалуйста, пожалуйста, — отвечал господин в цилиндре.

Военный тоже молча кивнул головою. Их экипаж тихо въехал во двор.

Пентефриев вошел в прихожую и торопливо сказал одетому во все черное лакею:

— Доложите Илье Андреичу. По весьма важному делу.

Лакей без шума исчез и снова без шума явился в передней.

— Просят-с! — он показал рукой на дверь.

— Чем могу служить? — спросил Столешников Пентефриева и заиграл изящным томиком.

Тот покосился на Зою Григорьевну и, щелкнув шпорами, произнес деловым тоном:

— У вас, Илья Андреич, в качестве управляющего, по бумагам Михаила Беркутова, проживает беглый преступник Рафаил Вознесенский. Мы явились арестовать его. Считаю долгом предупредить вас.

Зоя Григорьевна дрогнула и побледнела. Она чуть не вскочила с кресла.

— А-а, — протянул Столешников, — но этот управляющий, вероятно, уже исчез. Он просил у меня трехдневный отпуск, уехал неделю тому назад и не являлся до сих пор. Вы, вероятно, опоздали! — добавил он, играя томиком.

Лицо станового пристава вытянулось от изумления.

— Как! Убежал? — прошептал он, как будто не веря своим ушам. — Убежал?

— Нет, вероятно, уехал, — усмехнулся Столешников.