Ближе к сумеркам, покрякивая, вышел Онаке.

- Вчера вы как-то стали рассказывать...

И засмеялся самодовольный Карабуш.

- Рассказывал! Да я только чуть-чуть завел речь, потому что, да будет вам известно, эта красивая лесничиха была сущий дьявол!

Затем день за днем, вечер за вечером круглую неделю чутурская молодежь стояла, тесно обступив лозовую калитку, и слушала затаив дыхание. Изредка выходила Нуца звать отца ужинать, безжалостно прерывала историю в самых нервущихся местах, но парни не обижались: ладно, они же с ней играли в жмурки, ходили в школу.

Как-то вечером, когда все нити рассказа свелись к тому потрясающему моменту, когда все решало мгновение - было или не было, - Нуца позвала отца в третий раз, и Онаке, вздохнув, так и не завершил свою эпопею.

- Ладно, как-нибудь в другой раз...

На другой день вечерком он не вышел. Стояла поздняя осень. То дождь, то туман, а между дождями и туманами, наискосок, через дорогу, обитает господин ревматизм.

Парни еще не знали, что это такое, и по вечерам места себе не находили, им хотелось во что бы то ни стало узнать, чем кончилось дело у лесника. Они снова и снова собирались у калитки. Ждали долго, потом как-то пришло Тудоракию в голову: что, если войти в дом, разузнать толком, когда, где и что.

Ждали его ребята, ждали, а Тудораке не спешил вылезать обратно. В доме было чисто, тепло. Тянуть с Карабуша конец рассказа он не стал - умный человек сразу поймет, что при женщинах всего не расскажешь. К тому же Нуца вдруг выросла и стала очень похожей на дочку лесника, и, хотя неизвестно было, чем там кончилось дело, было ясно, что здесь история с бантиками еще не начиналась. Сидеть бы вот так и проследить своими глазами, как тут все обернется...

Тудораке расселся по-хозяйски, принялся рассказывать, отчего поссорился отец с отцом Мирчи. Только теперь он был хитер: рассказывал с таким расчетом, чтобы к самому главному едва подойти. Было уже далеко за полночь, когда Тудораке ушел, обещав как-нибудь зайти досказать остальное. Но ему не суждено было кончить свой рассказ: на следующий вечер он застал в доме Карабуша много парней, и тема разговора была совсем другая.

Шла осень, голые поля уже дышали холодом. Целую неделю висели над деревней тяжелые, угрюмые тучи, чутуряне поспешили все смолоть, припрятать, и немыслимое количество свободного времени обрушилось на Чутуру. Женщины пряли днем и ночью, чтоб приодеть семью, мужики сходили с ума по земле, а у молодежи появилась новая страсть.

Три низеньких окошка в доме Карабуша светились по вечерам до самых петухов. Неизвестно, куда исчез с их двора рыжий кобелек, имевший обыкновение молча хватать за ноги прохожих, не отличая своих от чужих. Когда шли дожди, Онаке стелил возле крылечка охапку соломы, чтобы в случае большой охоты можно было ноги вытереть.

Когда повалил первый снег, в доме уже не хватало ни лавочек, ни скамеек. Ей было семнадцать лет, она сидела возле печки, пряла, думала о своих каемочках и, казалось, понятия не имела о том, что происходило кругом. А в доме происходили сущие чудеса. Самые робкие и застенчивые ребята вдруг пускались в длиннейшие рассуждения, а известные балагуры сидели, стыдливо опустив ресницы. Делили улыбки, делили взгляды этой самой Нуцы и старались во что бы то ни стало одурачить тех, кому особенно везло при этой дележке.

Они все были очарованы лохматой шапкой Онаке, повешенной на крюк, чтобы просохла; им бесконечно нравилось пить из эмалированной кружки с двумя красными петухами; они каждый про себя составляли отчаянные планы, как отомстить за бедного Карабуша, - вы только подумайте, сажает человек вишню...

Чутурские девушки постарше, встретив этого семнадцатилетнего бесенка, очень мило беседовали с ней и старались завязать близкое знакомство. Родители ребят, пропадавших по вечерам у Нуцы, находили глубочайший смысл во всем том, что говорил Карабуш. Зато чутурянки божились, что Нуца и особенно ее мамаша знают какое-то колдовство и, видит бог, рано или поздно они сами завоют от своих заклинаний.

А парням нравилось, чтобы их колдовали, и они таскались сюда вечер за вечером. А за неделю до рождества, поздно вечером, когда кончился керосин в лампе и Карабуш завел было разговор о том, что и сон имеет свой смысл, появился еще один любитель небылиц. Вернее, влетел, не дав никому опомниться. Скрипнула калитка, донеслись шаги, легкий стук в дверь, и он уже на пороге, высокий, стройный, красивый. Черные, отливающие зайчиками волосы, крупные румяные губы и лицейский золотой квадратик на левом рукаве.

- Ника!

Он приехал на рождественские каникулы, но оказалось, что Чутура совершенно пуста. Днями его одногодки отсыпались, а что ни вечер собирались в доме Карабуша. Сорокский промышленный лицей и не претендовал на то, чтобы оторвать своих учеников от родных корней, так что Ника, как и большинство его однокашников, жил от каникул до каникул. Волочиться за дочкой противника своего отца ему было как-то не с руки, но и одиночество было не по нему. Из двух зол следовало выбрать наименьшее, и вот наконец сделан первый шаг.

- Добрый вечер.

Нуца все устроила таким образом, что рядом образовалось свободное местечко, и пряла она с трудом потому, что некому было ту прялку поддержать.

- Дай я тебе ее поддержу!

Он не любил упускать то, что могло принадлежать ему. Нуца хотела узнать, сколько классов он кончил, сколько еще осталось. Учился в шестом, а сколько еще впереди, один бог знает, ибо дни человека, как то давно замечено, сочтены...

Прошел Новый год, прошли каникулы. Недели две Нуца тосковала, потому что тот, который ей больше всех нравился, уехал. А потом нагрянули февральские метели, поклонников почти совсем не стало. Хотя метелям тем суждено было сыграть большую роль в ее жизни.

В Сорокском суде началось новое слушание дела о Вишнях и Черешнях. У Карабуша своих лошадей в том году не было, и он решил не таскаться туда по такому холоду. У Умного были две пары лошадей, но ему тоже не хотелось вылезать из дому в такую холодину, и, полагаясь на своих адвокатов, он передал сыну заглянуть на процесс и отписать, как, мол, там прошло...

Едва стихли метели, и Нуцыно сердечко екнуло, потому что, вы не поверите, она еще издали узнала его шаги и, о господи, это был-таки он!! Ника вошел с большим синяком под правым глазом и с выпиской, из которой следовало, что процесс выиграли Вишни.

- Аминь, - сказал Онаке и поспешил достать из погреба кувшинчик вина кисловатое, а все-таки свое.

Дом был полон. В честь справедливого сына все выпили по стаканчику. Выпила и Нуца, пожелав ему окончить еще много классов. Ника рассказал несколько подробностей, относящихся к тому, как его отец понимает юридические законы, привел в доказательство свой синяк и поспешил уйти. Нуца вышла проводить его, на улице шел снег, они прикрыли наружную дверь. Он что-то сказал, она засмеялась, и стало тихо-тихо.

Она часто выходила провожать парней, но как-то быстро зябла, ей что-то мерещилось под забором, и она спешила вернуться в дом, а на этот раз и не зябла, и ей ничего не мерещилось. Долго стояли они там, в темных сенцах, и не доносились ни смех, ни шепот. Целый час, целую ночь, целую вечность не возвращалась она, а когда наконец вернулась, увидела только свое веретено, и пряжа того вечера не годилась даже на то, чтобы подзадорить кошку.

Застонала молодая Чутура: эти дочки лесников, видать, ведьмы от рождения! Они целую осень таскались сюда, износили по паре обуви, с таким трудом добывали две-три шутки, дорожили ими, как сокровищами, а тут влетает красивый, чубатый, с крупными губами, и стала молодая Чутура безнадежно нищей. Хотя в отчаяние никто не впал - должно быть, откуда-то уже знали, что жизнь человеческая немыслимо длинная, что случается всякое, и никто не может сказать, с какой стороны подует ветер завтра.

В семнадцать лет Нуца стала счастливой - явление такое редкое и вместе с тем так часто встречающееся в этом возрасте. Ника так и не вернулся оканчивать лицей. В нем просыпался мужчина. Хоть отец и слыл Умным, сам он тоже был не дурак. Он любил, он был любим, а что еще в жизни человеку нужно?!