Царица давала аудиенции ежедневно. Поскольку Большой Зал был при этом забит одними женщинами - я сначала не соображал, что она вершит без меня все государственные дела. Но эти женщины были главы семейств; они приходили с тяжбами о границах владений, о налогах, о брачных договорах и приданом... С отцами в Элевсине не считались: они не могли выбирать жен своим сыновьям, сыновья не наследовали даже их имен, а уже о собственности и говорить нечего. Мужчины держались позади, говорили одни женщины; а если ей был нужен мужской совет, она посылала за Ксантием.

Однажды вечером, в спальне, я спросил ее: неужели в Элевсине для царя нет никаких дел? Она улыбнулась.

- Конечно, есть, - говорит. - Сними с меня ожерелье; в волосах запуталось.

Я сперва не пошевелился, только глянул на нее.

- Ну, подумай, - говорит, - зачем царю превращаться в писаря и тратить время на противных уродливых стариков? - Уронила на пол пояс и юбку, подошла вплотную... - Погляди, вот здесь тянет. Мне больно! - Больше мы в ту ночь не разговаривали.

Но тут же вскоре я узнал, что она принимала посольство с Родоса и даже не сказала мне. Случайно узнал: услышал на нижней террасе разговор слуг. Они - знали! Я был ошеломлен. Я с места двинуться не мог!.. "За кого она меня принимает? - думаю. - Если у ее лисоглазого братца борода гуще, так она считает, что мне нянька нужна? Громы Зевса! Ведь я убил ее мужа!.." От злости в глазах потемнело.

Очнулся я от голосов вокруг. Мои Товарищи, как всегда, были там со мной; я еще едва отличал их друг от друга в то время.

- Что случилось, Керкион? Тебя что-нибудь тревожит? Ты выглядишь больным...

- Нет, он выглядит сердитым.

- Керкион, я могу чем-нибудь помочь?

- Ничего, - говорю, - мелочь! - Не мог же я им сказать, что она меня за человека не считает. Но когда в тот вечер все ее женщины разошлись, я спросил ее, что все это значит.

Она изумилась. Она на самом деле, действительно не понимала, чем я рассержен. Сказала, что ни в чем не нарушила обычаев, и это была правда, я знал... А что до того, как она ко мне относится... Она распустила волосы, улыбнулась мне из-под них...

На другое утро заря была золотисто-зеленой. У меня на груди лежала груда рыжих волос, щекотала кожу... Я поднял их, соскользнул с постели и подошел к окну. Через мерцающее море плыли в золотистом тумане холмы Аттики; казалось, их можно достать стрелой из лука. Я думал об обычаях землепоклонников - как все это странно, как трудно эллину их понять... Вот она выбрала меня, заставила драться, сделала царем... Но ни она, ни кто другой не спросили, согласен ли я с моей мойрой.

Проснулась и запела белая птица... С постели раздался ее голос - совсем не сонный.

- Ты думаешь? О чем ты думаешь?

Я знал, какой ответ ей понравится больше всего. Из всех ее мужей я был первым эллином.

Но с этого дня я словно очнулся от сна. Много времени в Элевсине я провел праздно: спал, танцевал или боролся с молодыми парнями, играл на лире, смотрел на море... Теперь я начал искать себе работу. Ничего не делать - не в моей это натуре.

Под рукой у меня были мои Товарищи. Если начнется война - пусть Ксантий ведет остальных, но должен же я командовать хотя бы своей гвардией. Пора было уделить им внимание.

Эти ребята не отходили от меня, - я уже говорил, - разве что в постели с царицей я обходился без них. Они все были из хороших семей, хорошо воспитаны, привлекательны, - без того они не попали бы туда, куда попали, но этим и исчерпывались их достоинства. Чтобы попасть в ту гвардию, не надо было совершать подвигов, и я не нуждался в их защите. Ведь в Элевсине не было более ужасного преступления, чем убить царя не вовремя, и наказание было ужасно: после чудовищных пыток убийцу хоронили заживо, чтобы отдать его во власть Дочерям Ночи. Это случилось лишь однажды, очень давно, и то по нечаянности... Так что Товарищи были не охраной, а украшением царя; народу это нравилось.

Все они были более или менее греки - признак аристократизма в тех краях... Когда я начал с ними беседовать, то изумился, насколько они были тщеславны и завистливы. Каждый реагировал на малейший недостаток внимания, словно кошка на воду; все старались друг друга подсидеть... Ко мне они относились с живым интересом. Во-первых, потому что я был эллин, а во-вторых - как я узнал вскоре - про меня было какое-то предсказание, которое держали от народа в тайне. Я вспомнил смех прежнего царя, но это никому ничего не подсказало.

Судя по тому, что они умели, - до сих пор они только баловались в военные игры. Но трусами они не были; так что, наверно, виноваты были прежние цари: ни один из них не заглядывал дальше конца своего срока. Ну со мной другое дело - я всегда во всё вмешиваюсь, где бы я ни был...

Занятия на дворцовом плацу скоро всем надоели, потому я повел своих людей в горы. Сначала им не хотелось. Элевсинцы выросли на равнине и презирали горы: мол, нищая бесплодная земля, годная лишь волкам да бандитам... Я спросил, что они будут делать, когда грабители придут за их скотом, если не знают собственных границ. Они сказали - верно, мегарцы часто угоняют стада, чтобы восполнить потери от Истмийских бандитов по другую сторону их страны... "Ну что ж, - говорю, - на это лишь один ответ. Они должны нас бояться больше, чем тех бандитов". Так я затащил их на скалы. Мы добыли оленя в тот день и жарили нашу добычу возле горного ручья понравилось. Но на обратном пути один из них вдруг подошел:

- Не говори никому, Керкион, а то в другой раз наверняка не пустят.

Я поднял брови:

- Ого! Кто это меня не пустит?

Они чего-то зашептались... Слышу, кто-то доказывает:

- ...чего ты хочешь, дурак, ведь он же эллин!

Потом один сказал, очень учтиво:

- Видишь ли, Керкион, это очень большая беда, если царь умирает не вовремя.

Что верно, то верно. У минойцев есть песня про то, как в давние времена один молодой царь не послушался запрета царицы и пошел на охоту и его убил кабан. Говорят, анемоны окрашены его кровью. В тот год не уродились маслины, и никто никогда не слышал, чем это кончилось.

Тем не менее, на другой день мы снова были в горах, и на третий тоже... Элевсин лежит между двумя эллинскими царствами; когда юноши уставали от тяжелой власти своих матерей, им было достаточно взглянуть искоса в любую сторону, чтобы увидеть страну мужчин. Так что они ходили в горы, и помалкивали об этом, и были очень довольны собой. Я не мог приносить во дворец свои охотничьи трофеи, потому раздавал их в качестве призов. Очень осторожно приходилось это делать, чтобы тщеславная братия не перессорилась из-за них. Время шло, мы привыкали друг к другу, взаимно учились говорить... И незаметно выработали свой собственный язык - греческо-минойскую смесь с целой кучей только наших шуток и словечек. Никто другой его не понимал.