Дед замолчал, и я спросил:

- Как?

- По-разному. У оракула, или по знамению, или по сбывшемуся предсказанию... Или, если бог был очень близок к нему, по какому-то знаку между ними... Видение какое-нибудь или звук... И так это продолжается до сих пор, Тезей. Мы знаем свой час.

Я ничего не сказал и не заплакал - просто опустил голову ему на колено. Он видел, что я понял его.

- Слушай и запоминай, а я открою тебе тайну, Тезей. Не сама жертва, не пролитие крови приносят силу власти царю. Час жертвы может подойти в юности или в старости, бог может вообще от нее отказаться... Но нужно согласие, Тезей, нужна готовность... Она омывает сердце и помыслы от всего несущественного и открывает их богу. Но один раз помывшись, всю жизнь чистым не проживешь; мы должны подкреплять эту готовность. Вот так. Я правлю в Трезене двадцать лет и четырежды отсылал Посейдону Царя Коней. Когда я кладу руку на его голову, чтобы он кивнул, - это не только, чтобы порадовать народ добрым знамением: я приветствую его как брата перед богом и присягаю своей мойре.

Дед замолчал. Я глянул на него... Он смотрел на темно-синюю линию моря за красными стойками окна и играл моими волосами, как гладят собаку, чтобы успокоить ее, чтобы она не мешала думать... Но мне ничего не хотелось говорить: зерно, упав в борозду, прорастает не сразу... Так мы и сидели какое-то время.

Он резко выпрямился и посмотрел на меня.

- Ну, ну, малыш. Знамения гласят, что я буду царствовать долго. Но иногда они сомнительны, и лучше слишком рано, чем слишком поздно... Всё это слишком трудно для тебя; но человек в тебе вызвал эти думы, и этот человек их выдержит.

Он поднялся с кресла, потянулся, шагнул к двери - и по винтовой лестнице прокатился его крик. Диокл бегом поднялся наверх:

- Я здесь, государь...

- Глянь-ка на этого парня, - сказал дед. - Здоровущий, вырос из всех одежек, а делать ему нечего, кроме как возиться с собаками. Забери его отсюда и научи ездить верхом.

2

На следующий год я начал служить Посейдону. В течение трех лет я проводил на Сферии по месяцу из четырех и жил там с Каннадисом и его толстой старой женой в маленьком домике на опушке рощи. Мать часто жаловалась, что я возвращаюсь невыносимо испорченный; на самом деле, я приходил домой буйным и шумным, но это была разрядка после тишины: когда служишь в святилище, то никогда не забываешь, что бог рядом, даже во сне. И всё время прислушиваешься; даже ярким утром, когда поют птицы, и то говоришь шепотом... Кроме как в праздники, никто не станет шуметь во владениях Посейдона; это как свистеть на море - можешь получить больше, чем просил...

Помню много дней, похожих друг на друга: полуденную тишину, прямую четкую тень навеса; ни звука вокруг, кроме цикады в горячей траве; не знающие покоя вершины сосен и далекий шум моря, как эхо в раковине... Я подметал вокруг священного источника, посыпал чистым песком; потом собирал приношения, положенные на камень возле него, и уносил их в блюде для еды жрецу и слугам; выкатывал большой бронзовый треножник и наполнял его чашу из источника, зачерпывая воду кувшином в форме лошадиной головы... Потом мыл священные сосуды, вытирал их чистым полотном и выставлял для вечерних приношений, а воду выливал в глиняный кувшин, стоявший под карнизом. Эта вода - лекарство, особенно для зараженных ран; люди приходят за ней издалека.

На скале была деревянная фигура Посейдона - с синей бородой, с гарпуном и лошадиной головой в руках, - но я скоро перестал ее замечать. Как старые береговые люди, что поклоняются Матери Моря под открытым небом и убивают свои жертвы на голых камнях, я знал, где живет божество. Я часто прислушивался, замерев в глубокой полуденной тени, как ящерицы на стволах сосен; и иногда не было ничего, только ворковали лесные голуби, но в иные дни, когда было особенно тихо, глубоко под источником слышалось то чмоканье губ громадного рта, то вроде кто-то глотал огромным горлом, а иногда долгий, глубокий вздох.

В первый раз, услышав это, я уронил кувшин в чашу и выбежал на жаркое солнце, едва дыша. Старый Каннадис подошел и положил руку мне на плечо:

- Что случилось, дитя? Ты слышал источник?

Я кивнул. Он погладил мне голову и улыбнулся.

- Ну и что? Ты ведь не пугаешься, если дедушка храпит во сне? Зачем бояться отца Посейдона - ведь он тебе еще ближе!

Скоро я научился узнавать эти звуки и слушал - напрягая всю свою храбрость, как это всегда у мальчишек, - пока не начинался звон в ушах от бесконечной тишины. И когда через год меня постигла беда, которую я не мог поверить никому из людей, я часто наклонялся над отверстием в скале и шептал о ней богу; если бы он ответил - мне бы стало хорошо.

В тот год в святилище появился еще один мальчик. Я приходил и уходил, а он должен был оставаться: он был обещан богу в рабы, и ему предстояло служить там всю жизнь. Его отец, обиженный кем-то из врагов, пообещал его еще до его рождения - за жизнь того человека. Он вернулся домой, волоча за колесницей тело, как раз в тот день, когда родился Симо. Я был в святилище, когда Симо посвящали, - у него на запястье была прядь волос убитого.

На другой день я повел его по святилищу - показать ему, что надо делать. Он был много больше меня - я удивился, почему его не прислали раньше, - ему не нравилось, что маленький его учит, и он слушал меня в пол-уха. Он был не из Трезены, а откуда-то из-под Эпидавра; и чем больше я его узнавал, тем меньше он мне нравился. По его словам, он умел и мог все; он был толстый и красный; и если ловил птицу - ощипывал ее живьем и пускал бегать голую. Я сказал, чтобы он оставил их в покое, а то Аполлон поразит его стрелой, ведь птицы приносят его знамения, но он ответил с издевкой, что у меня, мол, кишка тонка для воина. Я ненавидел даже его запах. Однажды в роще он спросил:

- Кто твой отец, ты, голова паклюжная?

Мне стало не по себе, но я не подал виду и храбро ответил:

- Посейдон. Потому я и здесь.

Он расхохотался и показал мне неприличный знак из пальцев.

- Кто это тебе сказал? Твоя мать?

Никто до сих пор не говорил этого открыто. Я был избалованным ребенком: до сих пор мне приходилось встречаться лишь со справедливостью тех, кто меня любил... На меня словно накатилась черная волна; а он продолжал: